Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

После этого у папы началась странная дружба с этими тремя рабочими. Они часто приходили к нам выпить и поговорить, просто так. Иногда сами бутылку приносили, иногда папа им ставил. Бывало, ночью раздавался гитарный перебор и пьяные голоса: «Товарищ Драгунский, приветствуем вас, извините за поздний час!» Вот такая серенада. Папа выходил к ним. Они сидели в саду за круглым облупившимся столиком, под лампой с жестяным абажуром. Пол-литра водки, граненые стограммовые стопки, тарелка мелких яблок и пепельница, заполненная окурками «Беломора» – жеваными картонными мундштуками с обгоревшей малостью табака. О чем они разговаривали? Не знаю.

17. Трава у забора

Я рос как трава у забора», – сказал я одной своей знакомой. «Но зато какой забор!» – ответила она. Забор был действительно неплох.

Давайте пойдем от абстрактного к конкретному, от метафоры к реальности. Заборы у нас на даче в самом деле были очень разные. Обыкновенные невысокие реечки, крашенные в зеленый или светло-голубой цвет, – такими было большинство заборов. Некоторые, впрочем, из этих реечек или штакетника, как его называли, умудрялись делать что-то более красивое. Например, волнами. Низенькие, повыше, повыше, и опять – пониже, пониже, пониже. Были заборы как бы специально для того, чтобы через них было удобно перелезать, из горизонтального штакетника. Были заборы глухие, полутораметровые, иногда чуть повыше, но ненамного, из поставленных встык досок. Были заборы просто из сетки, так что все, что происходит на участке, было видно.

Мама и папа, уезжая в Москву на целый день, часто оставляли меня «посидеть» у друзей и соседей (впрочем, об этом я говорил). Поэтому многие дачи с детства помню изнутри. Помню замечательную дачу художника Ореста Георгиевича Верейского, автора классических иллюстраций к «Василию Теркину» и «Тихому Дону». То есть Васю Теркина, а также Григория и Аксинью мы видим такими, какими их нарисовал Верейский. У него на втором этаже две комнаты (в обычной писательской даче это были кабинет и хозяйская спальня) были соединены в одну, совершенно громадную. Метров сорок или пятьдесят. Ты подымался по лестнице и сразу оказывался в этом прекрасном просторном зале с тремя окнами – справа, слева и посередине, где была стеклянная дверь на солярий. С левой стороны стоял большой стол для рисования, а с правой – диваны и низкие книжные полки. Я сидел там часами, потому что самого Орика (так все Верейского звали) дома не было, а меня пасла его жена, красивая блондинка с пышной челкой. Ее звали Люся Марковна. «Не Людмила, а именно Люся, так по паспорту», – объясняла она мне, когда я пытался назвать ее Людмилой. У Верейского и Люси было жилье в Москве. Как ни странно, это была одна комната в коммунальной квартире в Успенском переулке, недалеко от нашего дома в Каретном Ряду. Комната в коммуналке, хотя Орик был лауреат премий и народный художник СССР, так что этот дачный дом и был их постоянным жильем.

Моя мама иногда бывала, как говорили в детстве, «вредная» – она со смехом, со странным, честно говоря смехом, рассказала мне как-то, что к ней в магазине «Диета» на Садовом кольце на углу с улицей Чехова под так называемыми «композиторскими» домами, – три блочные башни, которые тогда казались очень высокими, а сейчас это какие-то пупырышки, – так вот, в магазине «Диета» к ней, что называется, пристал немолодой, но очень красивый, статный, весь такой вальяжный и галантный полковник. В Москве тогда было очень много военных. Он стал говорить комплименты, а под конец попросил телефончик. Сколько же лет тогда было маме, в 1962-м примерно году? Да сорока еще не было, всего тридцать восемь, так что все в порядке! Он попросил телефончик, а мама продиктовала ему московский телефон Верейских, который она почему-то помнила наизусть. «А как вас зовут?» – спросил наконец полковник. Она ответила: «Люся Марковна». Полковник записал. Чем дело кончилось, я не знаю. Мама смеялась, а я вежливо хихикал в ответ, потому что мне никогда не нравились такие дурацкие розыгрыши.

Ясидел на диване около книжных полок в мастерской Орика Верейского и вытаскивал толстые альбомы с репродукциями. Они были такие тяжелые, что приходилось класть их рядом на диван или специально пододвигать стул и устанавливать, как на пюпитр, потому что держать их на коленях не было никакой возможности. Я листал и рассматривал, ясное дело, голых тетенек, то есть обнаженных женщин. Я рассматривал их со всем возможным вниманием и даже, должен признаться, слегка зажмурившись, мизинцем касался запретных мест. Но под пальцами была гладкая бумага.

Около балконной двери стоял большой мольберт и на нем – портрет старика с двуручной пилой в руке, красивого, бородатого и голубоглазого. Это был Павел Андрианович, который жил в комнатках при гараже на даче Друниной и Каплера – том самом гараже, где через много лет Друнина покончила с собой.