Подножье тьмы

«Она плачет часто. – Плачет? – Ага. – А почему? – Не знаю. Может, из-за меня. Посмотрит и плачет. Я же урод. Подошла себе, спрашивает: – Хочешь домой? – а сама плачет. Я говорю: не хочу домой, хочу мороженного. А она все равно плачет. Говорит, ешь, Олежка. Я говорю, я – Мишка. А она все равно говорит: ешь, Олежка. Я и ел. – Почему она тебя назвала Олежкой? – Не знаю. – А как ее звать, эту тетю? – Не знаю. – А она старая? – Не знаю…»

Все ты знаешь! Все ты знаешь, Мишка-Олежка!

И сразу нашел вторую вырезку.

"Варвара Сергеевна, 60 лет, домохозяйка:

– Да чего? У меня у самой мальчишка терялся. Пристала тут одна, пошли, мол, со мной, Олежка. А он у меня хоть дурак, но твердый. Далеко не пошел. Я его тогда как козла выпорола. Драть детей надо почаще, тогда и бегать не будут."

Шурик жадно перелистывал папку.

Теперь он знал, он не ошибся.

По крайней мере, пять свидетелей утверждали, что неизвестная похитительница (или похититель) чаще всего обращалась к детям именно так – Олежка.

Глава VII «ЧТОБЫ СОЙТИ С УМА, НАДО ЕГО ИМЕТЬ…» 6 июля 1994 года

1

Шурик чуть запоздал.

Впрочем, он был уверен – явись в гостиницу на час раньше назначенного срока, все равно бы застал Леню Врача говорящим. Просто на этот раз Врачу внимали детективы, а Шурик чуть запоздал.

Роальд грубо кивнул на пустое кресло у окна. Врач, увидев Шурика, жадно обрадовался.

– Последней хринцессы радио-телеграф! – глаза Врача заволоклись не столь уж давними воспоминаниями: – Упустить такое большое существо как Лигуша!

Он все еще был полон сожалений по этому поводу.

Если номер был снят Роальдом не по случаю, не потому, что ничего дешевле в гостинице не нашлось, значит, его уважение к Лене Врачу за последний год нисколько не уменьшилось – двухкомнатный просторный номер, светлый и чистый, одну стену гостиной занимала замечательная стенка-буфет со встроенным холодильником, другую дикий пейзаж, написанный местным художником. В лесной заснеженной чаще по колено в снегу стоял мужик в зипуне, с топором в опущенной правой руке. Он напряженно вслушивался. Нельзя было понять. что именно его беспокоит. Скорее всего, волки, потому что на мороз мужик не обращал внимания – шапку сбросил, ладонь левой руки приложил к уху… Волки были недалеко, мужику шла непруха…

Хорошо густо пахло кофе.

Кофейник и сахарница стояли на столе. Скоков уверенно сжимал в громадной ладони чашку. На краешке широкого, как парник, дивана, пристроился белобрысый Вельш. Его сонный взгляд, как всегда, ничего не выражал, но в ладони, почти не уступающей ладони Скокова, тоже поблескивала кофейная чашка

Пустая.

Вельш кофе не пил.

Наконец, на том же диване сидел Коля Ежов, тот самый, который не Абакумов.

Глаза Коли смеялись, он не спускал глаз с Врача.

Врач, выпятив губы, часто помаргивая, вглядываясь в каждого влажными темными глазами, в давнем сером демократичном костюме – без галстука, то вскакивал, подбегая к окну, будто черпая в душном зное, густо, как битум, залившем город, некую невидимую мощную поддержку, то, как штатный лектор, расхаживал по вытертому ковру, с непонятной важностью и значительностью произнося какие-то восторженные малопонятные слова. До Шурика даже не сразу дошло, о чем, собственно, говорит Врач.

Потом он вслушался, продрался сквозь нелепые сочетания самых немыслимых оборотов и до него дошло – Леня Врач говорит о гениальности.

О гениальности в самом высоком смысле.