ПОДОНОК

– Будет сильно холодно, дров подкинь в буржуйку. На ней же можешь чай нагреть. На кресле тулуп и куртка мужа моего покойного, можете и ими укрываться. И на вот… вотрешь ей в кожу. Согревает, ускоряет кровообращение. Полезно ей. В том тазу воду вскипяти, в ведрах студёная стоит, еще вчера натягала, как знала, что гости заявятся. Обмой ее, а потом разотрешь и в одеяло укутаешь, чтоб аж жарко ей было.

Поставила баночку на табуретку.

– Завтра уехать не сможете. На окружной авария будет, и дороги перекроют до обеда, а после обеда метель начнется. Так что до послезавтра останетесь. Дров мне за это нарубишь и в соседнее село съездишь за рыбьим жиром к деду одному. И спирту привезешь. Мне настойку делать надо, а пешком по этим сугробам далеко не ушлепаешь.

– Будет? – переспросил, не веря своим ушам. – Или была?

– Да, будет.

Невозмутимо ответила и вышла из сарая, дверь прикрыла за собой и затянула песню бодрым голосом.

– Каким ты был, таким остался. Каким ты был, таким остался, Орел степной, казак лихой... Зачем, зачем ты снова повстречался? Зачем нарушил мой покой? Зачем опять в своих утратах меня ты хочешь обвинить? В одном, в одном я только виновата, что нету сил тебя забыть*1

Печка– буржуйка. Не, ну круто, че. Вот прям сразу взял и разжег в ней огонь. И гугла нет, потому что интернет ни хрена не работает, как и все сотовые ни черта не ловят. Зато у бабы Усти есть телевизор, и он что– то там вещает, слышно аж в сарай.

Ладно, печка, будем воевать.

Получилось раза с двадцать пятого. То спички погаснут, то дрова не так лягут, то пальцы обожжет. Но получилось. Прям героем себя почувствовал. Прям вон тем орлом, про которого Устя пела. Через какие– то считанные минуты в помещении стало жарко, и он скинул теплую куртку, стянул ботинки.

Повернулся к Михайлине, сидящей в своем кресле и рассматривающей огонь в печи. Едва он приблизился, она вся подобралась.

– Мыться будем и растираться. Придется тебе сегодня меня потерпеть.

Глаза широко распахнулись, и пухлые губы закусила.

– Я осторожно… и смотреть никуда не буду. Обещаю. Только не надо сегодня войны, хорошо? Не надо. Устал я от нее. Давай хотя бы один раз… по– человечески. Не как враги.

Отвела взгляд от огня и ему в глаза посмотрела, а его, как электрическим током, прошибло от взгляда этого. Потому что раньше на него так не смотрела… да и он давно перед ней голым по пояс не стоял.

«Вот и люби. Только не как сосед, не как санитар и нянька. Как мужик люби. Ясно?»

Все те разы, которые переодевал, не смотрел на нее, старался сделать все как можно быстрее, старался не задеть… Не разрешал себе ничего такого. Даже помыслить не мог. Как будто мог оскорбить ее или осквернить всем этим. Как будто не имел права.

А сейчас раздевал и замечал снова, какая нежная у нее кожа, какая она шелковистая, и пальцы вспоминали прикосновения, их начало жечь от предвкушения новых. В лицо не смотрел, чтоб не увидеть там ненависть и презрение. Чтоб не передумать из– за ее взгляда, чтобы не мешала ему любить себя… Да, любить. Не трахать, не иметь, а любить. Сегодня он понял значение этого слова, казавшегося ему сопливым когда– то.

Снял с нее толстый свитер, футболку. Судорожно сглотнул, когда потянулся к застежке лифчика. Как тяжело она дышала. Как будто вот– вот задохнется. Ему самому казалось, что он задыхается, когда на грудь ее посмел посмотреть. Перед глазами сверкнули картинки из прошлого, как мял эту грудь, как терзал жадным ртом соски. Как трясло всего от вида ее обнаженного тела.

Одной рукой приподнял за талию и стянул штаны. Еще раз приподнял, и за ними следом отправились трусики. Бл***дь, какое же красивое у нее тело. Нежное, сливочное, идеальное. И от одной мысли, что будет его касаться, будет ласкать, дрожали колени.

В таз огромный воду набрал, долго не мог добиться нужной температуры, потом так же долго пытался пристроить ее в этом тазу. Не получалось. Он злился, весь взмок от воды, от пота, от того, что тело ее голое трогал, сжимал. От того, что грудь ее по его лицу скользила… От эрекции своей адской. От ощущения своей тупой беспомощности.

Усадил наконец– то, спину подпер перевернутым стулом, под ноги на пол постелил целлофан. Все молча. И ни разу не посмотрев ей в глаза. Потом полотенца край намочил и повел влажным концом по ее шее, по плечам, по тонким рукам, вымывая каждый палец, по груди, судорожно выдыхая, когда соски сжались в тугие бутоны, которые невыносимо хотелось взять в рот. Вымыл под грудью, провел рукой по животу, по бедрам и скользнул намыленной ладонью между ног.