Подонок

А мальчик вдруг меня обнял, и все… и я ужасно растерялась. Застыла в каком-то ступоре со слезами на глазах. И снова мысли о комнате моей вертятся, о том, что чужих детей не бывает. Я обняла Василька в ответ и зажмурилась.

— Я завтра приеду. Обязательно. А ты конфеты раздай. Я другие тебе привезу.

— Вы… вы приезжайте. Можно и без конфет. Мы их всегда выбрасываем.

И меня прорвало, я расплакалась так по-идиотски, тельце очень худое обнимаю и реву, как дура. И в голове мысли разные ворохом крутятся. С чего начинать и куда обращаться, с кем говорить… об усыновлении.

В машине рисунки его рассматривала. Такие забавные, смазанные, абстрактные, но везде угадываются две фигурки, держащиеся за руки.

Глава 15

Поднялась по лестнице, сжимая в руках пакет из супермаркета с фруктами и еще один из дома с едой. Оказывается, за несколько часов отсутствия я успела соскучиться по этим унылым коридорам и казенному запаху… Но ведь это ерунда, правда? Я ведь знаю, почему я соскучилась по всему этому? Потому что здесь он.

Я бы полюбила любое место, где есть частичка его, а то место, где есть он сам… оно в какой-то мере и мое тоже. Глупо все это… наивно по-девчоночьи, и ведь ничего не было и не будет, а в него уже вот так по самое не хочу. А дальше что? Дальше еще хуже, потому что с каждым днем все сильнее, все острее, и уже ни один тормоз не срабатывает. Лечу под откос и знаю, что это дорога в ад… но остановиться уже не могу. Подошла к палате и услышала голоса… ручку тихо повернула и чуть приоткрыла дверь, в проеме увидела Тасю. Сидит у постели, волосы за ухо поправляет, что-то тихо говорит и… руку его сжимает.

Внутри все оборвалось, я чуть согнулась, будто в солнечное сплетение удар получила, и даже дышать трудно стало. Боже, какая я идиотка! Куда я влезла? Мозгов вообще нет. Что же я творю? Он ведь Таськин, любит она его… а я просто лезу третьей лишней. Лбом к стене прислонилась, стискивая пакеты. Немного постояла и пошла медленно к лестнице. Не надо мне сюда ездить. Она должна. Мне нечего делать в этом бессовестном треугольнике, где я, взрослая женщина, прекрасно осознаю каждый свой поступок. Стала у подоконника, пакеты поставила и к стеклу прохладному прислонилась, глядя на зеленую листву, на пациентов с костылями во дворе. И вдруг услышала позади себя стук каблуков, резко обернулась и увидела, как Тася, сломя голову, несется по лестнице, размазывая слезы.

— Мамааа.

Увидела меня, а я инстинктивно к ней, за руки схватила.

— Что случилось?

— Ненавижу его! Ноги моей здесь больше не будет! Он подонок, мама! Он просто подонок! Как я раньше этого не видела?

Посмотрела на мои пакеты и вдруг схватилась за них.

— Выбрось все! Пошли отсюда. Не ходи к нему. Пусть загибается тут один. Козел!

— Что… что случилось, Тасенька?

Я отобрала пакеты и поставила их на подоконник.

— Он… он сказал, что никогда со мной! Сказал… сказал, что не любил меня никогда и не полюбит, что не нужна я ему. Что он… он на меня, как на… как на женщину не смотрел никогда… по…до…нок! Я же для него… я же на все для него готова была! Все для него делала!

Она зарыдала, обнимая меня обеими руками, а я ее к себе прижала.

— Тшшш, тттшш, моя хорошая, не плачь.

— Не ходи к нему! Мы не обязаны за ним ухаживать… он никто нам! Пошли отсюда!

Она меня за руки схватила и к выходу потянула, но я удержала ее руку.

— Тась, так нельзя. Мы не можем взять и отвернуться.

— Еще как можем!

— Тась, так не поступают, слышишь? У него ведь никого.

Выдернула руки из моих.

— Ты вообще-то моя мать, а не его! Ты решила еще одного ребенка завести себе?

А вот это пощечина. Хорошая такая и звонкая, так что в сердце отдачей кольнуло. Напомнило — сколько мне и сколько ему. Притом жестко и безжалостно, чтоб перед глазами мушки запрыгали, и захотелось за стену взяться.

— Ты меня попросила помочь… ты уговаривала и выпрашивала.

— А теперь я не хочу. Пусть остается один, урод несчастный.

— Нельзя так! Человек не совсем понимает, что говорит и делает. Ему плохо!

— А мне насрать, что ему плохо! Если он со мной быть не хочет, чего я и моя мама должны с ним возиться?

Я ее за плечи тряхнула.

— Ты себя слышишь? Ты ухаживала за ним ради чего-то? Любила только за что-то? Какая это тогда любовь?

— Ты вообще в любви что-то понимаешь? Нашла, о чем судить! Ты мужиков в глаза не видела после отца! Рассуждает она!

Я сама не поняла, как ударила ее по лицу. Звонко так, что у самой ладонь запекло. Тася руку к щеке прижала.

— Ненавижу тебя! Я к отцу уеду! Завтра же!

Развернулась и дальше вниз по лестнице побежала. Я рванула было за ней.

— Тасяяяяя!

— Девушка, вы пакеты забыли.

Обернулась и медленно выдохнула, увидев Антона Юрьевича.

— Это вы.

— Я. Добрый день.

— И вам добрый.

Осмотрел с ног до головы.

— Все туда же?

— Конечно.

— Ясно. Завидное постоянство и верность.

Он интересно выглядел без хирургической шапочки, к которой я привыкла, и без больничной одежды. Только в халате, наброшенном на плечи поверх рубашки с закатанными рукавами, и темных джинсовых штанах. Явно уже домой собирался.

— Кстати, хорошо, что я вас встретил.