Подполковник никому не напишет (СИ)

-- А так, - Оксана, ничуть не смущаясь, вытерла липкие пальцы о край ватника. - Меня на ссылку определили, а Сашку на спецкомандировку, на лесосеку. Писать он мне не пишет. Мне знающие люди говорили, что не может он оттуда писать - командировка у него такая.

-- Простил? - спросил Женька, и не дожидаясь ответа, одним глотком опустошил стакан с водкой.

-- Простил,- грустно кивнула Оксана. - Ему мой следователь в госпитале протокол моего допроса показал. Хоть нельзя, а показал.... Не могу я об этом, извини....

Они долго молчали, глядя друг другу в глаза. Молчание тяжким грузом легло на их плечи.

-- Он же после ранения очень страшный стал, - тихо, будто оправдываясь, сказала Оксана. - На трибунале Саша в картонной маске сидел. Знаешь, у лицевиков такие коричневые маски из картона? А мне ничего, я его и без маски видела - и ничего.... Другим противно, а мне ничего.... Тогда я и поняла, что жить мне без него незачем.

Оксана продолжала говорить, избавляясь от охватившего её отчаянья.

-- Люблю я ведь его, Женя. Очень сильно люблю.

Её признания были для Малахова невероятно далёкими, почти нереальными. Даже для него.

-- Сколько ж вы не виделись? - спросил Женька.

-- Почти шесть лет. Мне только теперь свиданку дали.

Оксана вздохнула.

-- Я ему письма пишу - как и положено, раз в месяц. А он не отвечает. Может у Саши командировка штрафная, а может, не хочет писать....

Женька задумался, пытаясь отыскать нужные утешающие слова.... и не нашёл их. Оставалось только молчать и смотреть на осунувшееся лицо Оксаны, которая, не спеша, вылила в стакан остатки водки.

-- Что бы замуж выйти, - мрачно пошутила она.

-- Замуж? Ладно тебе, - так же мрачно улыбнулся Малахов.

-- Ладно, - согласилась Оксана. - Уже раз сходила.

Она поставила стакан на столик.

-- Увидишь Сашку, - примирительно сказал Женька. - И всё наладится.

Оксана троекратно постучала по дереву столика, едва не опрокинув стакан. Её сердце сбилось с ритма от одной простой мысли, что в её жизни может что-то наладится.

-- Тьфу-тьфу-тьфу, - плюнул Женька через плечо. - И всё?

Оксана пожала плечами. Рецепт счастья не был ей известен.

-- Всё, - сказала она. А что ей ещё оставалось сказать.

-- Я тебе дам адрес, - глухо, будто прощаясь, сказал Женька. - Напиши мне. Обязательно напиши. Может, я помогу если что....

Оксана зевнула. От выпитой водки и тёплого СВэшного купе её разморило. Веки начали слипаться сами по себе, - она даже как-то и не услышала это скользкое "может" в глухом Женькином голосе.

-- Не надо, Женя, - пробормотала она. - Лишнее это. Ты только навредишь себе. Если б знать, что Сашка живой да здоровый.... Мне больше ничего не надо. А знаешь я и взаправду верю, что все, в конце концов, будет у нас с Сашкой будет хорошо. Ведь должно быть в жизни ну хоть какое-нибудь счастье? Ведь не век же мне за собой горе на закорках таскать?

-- Да что ты, - как можно ласковее сказал Малахов. - Будет у тебя счастье. Время сейчас такое.... Если б не война было б у нас одно счастье. Переживём, Оксана. Дождёмся.

-- Хотелось бы .... - вздохнула Оксана. - Я вот часто думаю, что не война это виновата. Совсем не война. Горе, оно в каждом человеке есть. И у каждого - своё, хоть на донышке, а есть. А если есть горе, должно быть счастье? Ведь так?

- Так.

-- А у меня всего этого до полных краёв, - Оксана прикоснулась кончиками пальцев к стеклу гранёного стакана, в котором плескалась водка. - И счастье тогда, обязательно должно быть таким же?

Женька не ответил.

-- Всё одно к одному.... Вот приеду к нему, а он откажется, как мне дальше жить?

На глазах Оксаны блеснули. Ей стало невыносимо одиноко. Женька обнял её - пьяную и грустную.

-- Да не переживай ты так, - сказал он. - Всё будет хорошо.

Оксана согласно кивнула.

-- Ешь шоколад, - предложил ей Женька. - Сладкое от всего помогает.

Беззвучно хлюпая слезами, Оксана захрустела обёрткой пятидесятирублёвого "Театра". Часы на её тонком запястье показывали без двух минут шесть. Оксана сглотнула горечь нечаянных слёз и уткнулась лицом в мягкий ворс Женькиной шинели.

-- Оксана, милая, ну что ты, - быстро зашептал Женька.

Скорый неумолимо нёс их к конечному пункту назначения.

Пазевальк, дивизионная гауптвахта. Август 1945 года.

Вот уже пять недель кряду Сашка Журавлёв маялся в скуке на дивизионной "губе" в ожидании своего приговора. С трибуналом в политоделе дивизии опять что-то не заладилось. Сперва прокурор ждал полного выздоровления Сашки, потом у трибунала нашлись более важные для рассмотрения дела, и про Сашку забыли. Вот и приходилось маяться от скуки в пыльной камере, где кроме нар и выносной деревянной бадьи-"параши" был тяжёлый стол из тёмного полированного дерева и книжка без обложки, пестревшая старославянскими ятями и ижицами. Пространное описание жития российских святых одновременно было и туалетной бумагой и средством культурного досуга заключённых на гауптвахте.