Подпольная кличка - Михаил

Наконец очередь дошла до камеры № 8, в которой находился Вилонов. Выйдя в коридор, Михаил потребовал вызвать для объяснений начальника тюрьмы. Вместо него появился старший надзиратель и заявил, что Хлепетин придет только тогда, когда все арестанты зайдут в свои камеры. Михаил снова повторил, что они настаивают на вызове начальника и считают себя вправе находиться в коридоре, пока другие заключенные не выпущены в клозет. Старший надзиратель ушел. Но и второй раз вместо Хлепетина явился его помощник ротмистр Беклемишев: желающие объясниться пусть пройдут в кабинет начальника. Этого тоже не приняли.

— Передайте начальнику, — голос Михаила заполнил весь коридор, — если он через пять минут не придет сюда, то нам придется вызывать его другим, менее вежливым способом…

Прошло пять минут.

— Товарищи! — голос Вилонова звал в бой. — Господин Хлепетин не слышит. Так пусть же он услышит нас…

Грохот потряс тюрьму. Содрогались от ударов железные двери камер. Трещали деревянные нары. Глухо гудели каменные стены…

Распахнулись входные двери, коридор заполнили конвойные солдаты, заработали прикладами, отгоняя арестантов в глубь камер. По команде Вилонова стук прекратился, стало тихо, перестало звенеть в ушах, только тупо топали солдатские сапоги…

В сопровождении конвоя и надзирателей в восьмую камеру вошел Хлепетин. Глаза его были злыми.

— Наконец-то вы пришли, господин начальник, — Михаил сидел на топчане и спокойно, насмешливо смотрел на Хлепетина.

Бескровные губы тюремщика процедили:

— В карцер его.

Солдаты схватили Михаила за руки, грубо подняли с топчана. Он швырнул их в стороны, но силы были неравны.

Карцер, в который посадили Вилонова, находился в другом тюремном корпусе: Хлепетин решил убрать опасного арестанта подальше от остальных политических. Михаил понимал: если он останется здесь надолго, битва с тюремщиками будет проиграна. Они уверуют в свою силу, а заключенные свыкнутся со своим положением. И он решил вести борьбу дальше.

На следующий день, 26 мая, в пять часов вечера он потребовал к себе начальника тюрьмы. Надзиратель вернулся и сообщил, что Хлепетин будет на вечерней поверке. Однако на поверку Хлепетин не пришел, а прислал вместо себя помощника Петухова. Вилонов же опять настаивал на приходе самого Хлепетина. Петухов сказал, что доложит. А когда вернулся, передал упрямому арестанту: начальник занят и прийти не может.

Казалось, что можно теперь сделать? Вилонов решил победить любой ценой.

— Передайте начальнику, если меня сегодня не переведут на старое место, то меня отсюда уже вынесут…

Кончился летний уральский день. Потемнела и затихла тюрьма. Только сонные вскрики арестантов да шаги надзирателей по коридору.

Пора… Михаил привязал себя полотенцем к койке, отвинтил горелку керосиновой лампы, облил себя резкой вонючей жидкостью и взялся за упрятанные от надзирателей спички…

Ночная тишина вздрогнула от резкого скрипа железной двери, она распахнулась, и в камеру ворвались надзиратели…

Попытка самосожжения. О ней узнали за стенами тюрьмы. Говорили на заседании Государственной думы. Многие уральцы в воспоминаниях пишут об этом случае. Он воспринимался как поступок человека, доведенного до отчаяния тюремным произволом. Едва ли это так. Отчаяние — удел слабых. Слабым Вилонов не был. Да это, пожалуй, и не было попыткой самоубийства. Когда заключенные объявляют голодовку, то они вовсе не ставят своей целью умереть с голода. И Вилонов самосожжением тоже, по-видимому, не собирался покончить с собой. Он протестовал, только в очень жестокой для себя форме. При знакомстве с документами становится ясно, что все сделано обдуманно и сознательно. О намерении Вилонова знали надзиратели, которые предусмотрительно убрали из камеры все, чем можно было убить себя арестанту, не подумав о керосиновой лампе. Один из надзирателей слышал непонятный ему тогда разговор Вилонова с арестантом Бахаревым, сидевшим в соседней камере. Бахарев отговаривал его от какой-то затеи, на что Вилонов ответил, что он уже решил и сделает задуманное.

На первый взгляд кажется, что Вилонов платил слишком большую цену за не очень серьезную победу над тюремщиками. Ведь этой ценой могла оказаться и его жизнь, а он был жизнелюбивым человеком. Но, может быть, именно поэтому он понимал, что нельзя жить любой ценой, ценой унижения и беспринципного приспособленчества. Многие считали его поступок неблагоразумным. Но компромисс для Вилонова невозможен. Сознавал он это или не сознавал, но смириться тогда, в мае 1906 года, означало для него поступиться самим собой. Смириться — это значит зачеркнуть в себе что-то, без чего он не мог жить. Он просто не мог поступить иначе. В его поступке не было отчаяния, но был, наверное, фанатизм и, главным образом, обдуманный расчет: о его самосожжении узнают за пределами тюрьмы, и тогда будет облегчена участь заключенных. Пойти на такой шаг, конечно, нелегко. В показаниях одного надзирателя отмечается, что когда Вилонова стаскивали с кровати, то он дрожал как в лихорадке от возбуждения.