Подпольная кличка - Михаил

Поджечь себя Вилонову помешали надзиратели. Предчувствуя неладное, один из них не отходил от дверного глазка: самоубийство заключенного могло принести им служебные неприятности. Ворвавшись в камеру, они стали остервенело его избивать, предусмотрительно набросив одеяло, чтобы не оставалось явных следов побоев.

Позднее Горький вспоминал об одном разговоре с Вилоновым:

«Забыв о своем туберкулезе, он медленно поднял руку на уровень головы и опустил ее до колена, указывая на свое стройное тело.

— Когда тюремщики топтали меня ногами, я, конечно, чувствовал и боль, и обиду, но, право же, гораздо больше — страх: что, если б на моем месте оказался другой товарищ, не такой крепкий, как я?

И, покашливая, задыхаясь, он продолжал потише, нахмурив густые брови:

— Главное-то и непростительное преступление классового общества в том, что оно воспитало в людях страсть к мучительству, какое-то бешенство. С наслаждением мучают, сукины дети, это я очень знаю! Вот наслаждение-то и есть преступность, которую уж никак никто не оправдает. В природе такой гадости нет! Кошка мышью играет, так она кошка, зверь и никаких подлостей лицемерных, вроде гуманизма, не выдумала.

Он долго говорил на эту тему… и заставил меня почувствовать, что ему знаком лишь один страх страх за жизнь товарища».

Вилонов еще валялся в тюремной больнице, когда по запросу социал-демократической фракции в Николаевские роты приехал губернский тюремный инспектор Блохин. Это был рослый, упитанный, гладко выбритый и модно одетый чиновник. Свое дело он знал до тонкостей, и в тюремном ведомстве его ценили за ловкость улаживать любые конфликты. За благообразной внешностью и аристократическими манерами инспектора скрывался обыкновенный погромщик: недаром Блохин был избран председателем губернского отделения «Союза русского народа». Свою грязную тюремную работу он выполнял легко и даже с удовольствием, почти всегда был в хорошем настроении, позволяя себе даже пошутить с заключенными. Про него рассказывали, что, проходя однажды по коридору Пермской тюрьмы, он заметил на стене надпись, сделанную углем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Остановившись, велел принести кусок угля и приписал: «В тюрьме.» С политическими он был неизменно корректен и вежлив, но в интимных разговорах с тюремщиками бывал и откровенно циничен. Так в следствии о злоупотреблениях в Николаевских ротах в показаниях одного надзирателя отмечалось: Блохин учил их, что бить арестантов можно, но так, чтобы не оставалось никаких следов, чтобы «ребра не лопнули».

Поэтому и сейчас Блохин остался доволен актом медицинской экспертизы. После осмотра Вилонова врач отметил только несколько ссадин на лице и кровоподтек на груди.

О том, что надзиратели отбили ему легкие, в акте не упоминалось. Доклад Блохина о «беспорядках в Николаевском исправительном отделении» был, как всегда, составлен ловко. Избиение Вилонова категорически не отрицалось. Но поскольку заключенные слышали только шум в камере Вилонова, но никто из них не видел, как избивали их товарища, то формальных доказательств не было. Надзиратели же нагло все отрицали. Помог им и тюремный врач, который в заключении указал, что, возможно, ссадины и кровоподтеки Вилонов получил, когда его стаскивали с кровати. Сам Блохин в докладе записал: «Я видел Вилонова в больнице 29 31 мая совершенно спокойного, а в последнее мое посещение даже шутливо настроенного».

Какие же выводы сделал тюремный инспектор в своем докладе?

«Обвинение чинов надзора в побоях, причиненных Вилонову» он признал недоказанным, а «применение карцера немедленно без предварительного получения согласия прокурорского надзора всегда практиковалось в Николаевском исправительном отделении, весьма отдаленном от места проживания прокурорского надзора».

Заканчивает свой доклад губернатору Блохин так:

«Дело о беспорядках, произведенных политическими заключенными в Николаевском исправительном отделении в отношении ответственности чинов администрации прекратить».

Но даже после такого защитительного визита начальнику Николаевской тюрьмы не стало легче. Едва могучий организм Вилонова поднял его с больничной койки, он продолжил свое наступление на тюремщиков. И хотя его поместили не в общую, а в одиночную камеру, присутствие Вилонова в корпусе политических доставляло тюремщикам массу неприятностей. Они все время были в ожидании бунта: настроение политических было таково, что малейший новый конфликт администрации с Вилоновым мог привести к взрыву.

Хлепетин слал своему начальству одно за другим умоляющие письма, в которых просил перевести опасного арестанта в другую тюрьму. Наконец, он ставит ультиматум, требуя убрать из тюрьмы или его, или Вилонова, иначе он не отвечает за порядок.