В конце июня 1906 года начальник Камышловского тюремного замка получил нового арестанта и вместе с ним секретную бумагу от знакомого нам инспектора Блохина, в которой последний предупреждал:
Но и «особо тщательное наблюдение» не помогло. 12 июля 1906 года среди бела дня Вилонов навсегда исчез из камеры Камышловского тюремного замка. Как это произошло — никто из тюремщиков разгадать не смог, несмотря на «произведенный самым тщательным образом осмотр». Не было обнаружено ни взлома, ни подкопа, ни других следов побега. В докладе пермскому начальству с сожалением отмечалось: «Расследование также не дало никаких указаний на способ побега».
А Михаил был уже в Казани, где его ждала Мария. С вокзала пошел пешком. Захотелось пройтись по знакомым улицам да заодно и проверить, не прицепился ли хвост.
За мостом через Кабан лицом к лицу столкнулся со знакомым доктором — не революционер, но сочувствующий. Два год назад хорошо помогал комитету, не раз предоставлял квартиру для явок и собраний. Но сейчас повел себя как-то странно: протягивая руку, настороженно озирался по сторонам и сразу же после приветствия забормотал: «Вы уж извините, спешу… Времена-то какие… Следят. За всеми следят… Уж, ради бога, не узнавайте меня на улице…» И, торопливо попрощавшись, побежал дальше.
Из старых социал-демократов в Казани почти никого не осталось. А из тех, кто остался, многие отошли от революционных дел. Один из таких рассказал Михаилу притчу об Александре Македонском:
Завоевав землю, решил Македонский добраться до Солнца. Поймал орла, сел на него и полетел. Долго летел. Ослаб орел. А Александр ничего с собой, кроме меча, не взял. Отрезал он кусок мяса от собственного тела и дал орлу. Полетели дальше. Опять выдохся орел. И снова отрезал от себя Александр кусок мяса. И так много раз.
Сделал орел последний взмах и опустился на Солнце. И свалился с него труп Македонского.
Хорошо стремиться к Солнцу, но лучше быть живым, чем мертвым. Вот так-то! — закончил свою притчу рассказчик.
В этот же день Михаил получил московскую явку, а вечером они с Марией сели на пароход, идущий до Нижнего. Всю ночь простояли на палубе: говорили, говорили, говорили.
Москва переживала тяжелые дни. После июльской забастовки шли повальные обыски и аресты. Полиция и жандармы прочесывали улицы.
Левые газеты сообщали о черносотенных погромах в южных и западных губерниях. В газетных строках мелькало и имя графа Подгоричани как одного из главных организаторов самых крупных погромов.
В Московском комитете Михаила ожидал радостный сюрприз — встреча с Макаром. Не виделись целых три года. Обнялись. Потрясли друг друга за плечи. Долго не могли наговориться. Ногин за это время тоже изъездил пол-России. Успел побывать и в тюрьме, и в ссылке. Удачно бежал. Работал с Лениным в Женеве. В конце пятого года — член Петербургского комитета, ответственный за военную организацию. Потом Баку. Борьба с меньшевиками. И вот опять Москва.
— Похудел, осунулся. Как чувствуешь себя? — Макар поглядел в запавшие глаза товарища.
— Ничего, кашляю немного, — только и ответил Михаил.
Макар не придал этому особого значения. Уж больно не вязалась болезнь с могучей фигурой Вилонова.
— Так вот, Миша, — сказал на другой день Макар, — даем тебе самый трудный район — Лефортовский. Крупных заводов там мало. Рабочие почти сплошь из деревни, и почти все безграмотны. Многие в конце пятого уходили из Москвы с котомками «от греха подальше».
Как всегда, Михаил не щадил себя, работал в полную силу, ничего не оставляя про запас. Но его носовой платок ежедневно в крови. И товарищи насильно отправляют его лечиться.
Нашли хорошие «очки» и посоветовали ехать в Ялту — лучшего места, чтобы избавиться от туберкулеза, не найти.
Крым встретил Михаила солнцем, цветущими садами, ласковым морским раздольем.
Устроился в частной лечебнице. Гулял по набережной вдоль длинных рядов веерных пальм и картин южных кустарников. Совсем рядом плещется улыбающееся море…