Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидла одна на диван въ самомъ лучшемъ нумер одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднлись изъ-за блыхъ кисейныхъ занавсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, блою скатертью, а на немъ шумлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубин номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдляли спальное отдленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправ зеркал казалось потонувшемъ въ нжной синев далекой лазури. На стол горло всего дв свчи, но въ большомъ нумер если и не было свтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свтъ тонулъ и потомъ выходилъ лниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, блой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золот браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановк, въ этомъ костюм и въ этой поз восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда вс чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея голов, въ ея сердц и душ, вдругъ вс вмст, съ одинаковою силой, закружатся въ ея голов, застучатъ въ ея сердц, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лиц, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посредин красивой и слегка приподнятой верхней губки, — она, подъ вліяніемъ всхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ свтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утха, окруженная и затуманенная всмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки; «ну, и стали они жить, да поживать, хлбъ наживать, бдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать».