Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Можетъ ошиблись, Лукерья? — спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору рѣшительно некому спрашивать.

— Васъ спрашиваютъ! Развѣ я глухая, аль пьяна?… День нонѣ не такой! — обидчиво отвѣтила Лукерья.

Могутовъ отправился къ себѣ и, когда зажегъ свѣчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: „Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову“.

„Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа? — думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо. — Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я тебѣ, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всѣмъ бѣдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чѣмъ разговѣться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…“

И ему вдругъ вспомнились его дѣтство, среди семьи и въ пансіонѣ, юность въ томъ же пансіонѣ и жизнь въ Петербургѣ во время Пасхи.

— Куда прикажете поставить? — спросилъ Иванъ, которому надоѣло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тѣмъ, кто не набрасывался на посылки „какъ на какую-нибудь невидаль“.

— Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда, — указывая на столъ, отвѣтилъ Могутовъ. — „Человѣка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой, — думалъ онъ, когда человѣкъ освобождалъ салфетку и подносъ. — А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится; а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мірѣ, да воли у ней нѣтъ сдѣлать большее, чѣмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмѣнъ? Развѣ книжку? Ишь, сколько мнѣ наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа, — смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ. — На Шекспирѣ хорошъ переплетъ, — ну, Шекспира и пошлемъ“.

— Отвѣта не будетъ? — недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему „не съ пустыми руками“.

— Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвѣтъ на письмо напишу, — отвѣтилъ Могутовъ.

Онъ написалъ уже извѣстный намъ отвѣтъ, спросивъ человѣка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они — подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что всѣ книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмѣстѣ съ рублемъ на чай человѣку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышнѣ.

По уходѣ человѣка онъ началъ болѣе уютно разставлять на столѣ присланное Екатериной Дмитріевной.

„Какъ удивится завтра Переѣхавшій, — думалъ онъ при этомъ, — когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замѣнѣ мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мнѣ? — За Шекспира вымѣнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмѣнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…“

И ему невольно пришелъ на умъ извѣстный силлогизмъ россійскихъ „протоколистовъ“ о Шекспирѣ, Антоновичѣ и сапогахъ; потомъ онъ вспомнилъ о Коптевѣ, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ присѣлъ у окна, смотрѣлъ на темное небо, гдѣ кое-гдѣ слабо видны били звѣздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:

Была-ль когда такъ женщина добыта?
Была-ль когда такъ куплена любовь?…

Ему захотѣлось писать къ акушеркѣ, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ сѣлъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздѣваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало:

Не знаю я, какой твой взглядъ на жизнь,
Какъ на нее другіе люди смотрятъ,
Но ужь по-моему гораздо лучше
Совсѣмъ не жить, чѣмъ жить и трепетать
Предъ существомъ такимъ же, какъ и я.

Онъ проговорилъ тихо и спокойно, какъ самый обыкновенный разговоръ. Отъ словъ:

Мы рождались свободными какъ Цезарь!

голосъ его постепенно возвышался, и онъ былъ громокъ и проникнутъ внутреннею силой, когда, въ одномъ бѣльѣ, онъ произносилъ окончаніе монолога: