Он поднял нож на несколько сантиметров, провел им по всему телу мальчика до живота. Помедлил. Перевел дух и слегка проткнул острием ткань рубашки, почувствовав живую плоть. Парень пытался закричать, но смог издать лишь жалкое подобие крика. Джозеф утопил острие еще на несколько сантиметров, сделав глубокий рваный надрез на коже. Поморщился при виде белого подкожного жира. Но рана еще не кровоточила. И тогда он всадил нож глубже, пока не почувствовал на руке тепло крови и не почуял острый запах кишечных выделений. Парень выгнул спину, невольно помогая своему убийце. Джозеф надавил еще и еще, и наконец острие ножа воткнулось в позвоночник. Его жертва изогнулась перед ним жуткой дугой из мышц, жил и кровавого мяса. Еще несколько секунд тело сохраняло это положение, потом тяжело, как неодушевленный предмет, рухнуло на кровать.
– Разряд! – скомандовал он.
Горан подошел к Миле.
– Давай выведем ее отсюда, – сказал он и помог поднять монахиню.
Выходя из комнаты вместе с Розой и Стерном, она в последний раз оглянулась на Джозефа Б. Рокфорда. Тело его сотрясалось от электрических импульсов, но одеяло топорщилось от восставшего члена.
«Проклятый ублюдок!» – подумала Мила.
Короткие сигналы кардиомонитора слились в один длинный. И в этот момент Джозеф Б. Рокфорд открыл глаза.
Губы его зашевелились, не издавая ни звука. Голосовые связки бездействовали из-за трахеотомии.
По идее, этот человек был уже мертв. Аппараты вокруг него больше не регистрировали жизнедеятельность. А он тем не менее пытался что-то сказать. Изо рта вырывалось бульканье утопающего, который отчаянно пытается вдохнуть последний глоток воздуха.
Но длилось это недолго.
Под конец невидимая рука вновь утянула его на дно, и душа Джозефа Б. Рокфорда вспорхнула со смертного одра, оставив там отбросы в виде пустой телесной оболочки.
32
Едва придя в себя, Никла Папакидис заявила, что готова содействовать полиции в составлении словесного портрета человека, которого видела с Джозефом.
Незнакомец, которого тот называл «типом», согласно общей версии, и есть Альберт.
Длинная борода и густая грива мешали Никле определить черты лица. Она не могла с точностью обрисовать форму челюсти, контуры носа, разрез глаз.
Но без колебаний вспомнила, что глаза серые.
Результаты ее стараний, несмотря на их приблизительность, будут разосланы по всем полицейским постам, вокзалам, портам, аэропортам, пограничным пунктам. Рош пока не решил, передавать ли экземпляр в СМИ, ведь они потребуют объяснения, откуда взялся словесный портрет. Если обнаружится, что за ним стоит ясновидящая, все поймут, что у полиции в руках ничего нет, что она по-прежнему блуждает в темноте и от безысходности ходит к гадалкам.
– Тебе придется рискнуть… – заметил ему Горан.
Старший инспектор снова навестил команду в усадьбе Рокфордов. С монахиней он встречаться не пожелал, с самого начала объявив, что не хочет иметь отношения к сомнительным экспериментам, в очередной раз возложив всю ответственность на Горана. Но криминолог принял условие без возражений, поскольку уверовал в интуицию Милы.
– Девочка, я вот что думаю, – сказала Никла своей любимице, глядя из окошка полицейского фургона за тем, как Рош и Гавила что-то оживленно обсуждают на лужайке перед домом.
– Что?
– Не надо мне этой награды.
– Но если окажется, что это он, значит ты заслужила ее по праву.
– Не хочу.
– Подумай, сколько пользы ты сможешь принести людям, за которыми ухаживаешь.
– А чего им не хватает? Мы им отдаем всю нашу любовь, всю заботу, и уж поверь, когда раб Божий стоит у последней черты, ему больше ничего не надо.
– Если эти деньги получишь именно ты, тогда я смогу надеяться на то, что из всей этой истории может еще получиться что-то хорошее.
– Но зло порождает другое зло. И это его главное свойство.
– Мне как-то сказали, что зло может быть явным. А добро – нет. Зло оставляет после себя следы. Добро же можно лишь констатировать.
Никла наконец-то смогла улыбнуться:
– Глупости. Ты пойми, Мила, добро слишком мимолетно, чтобы его можно было так или иначе зарегистрировать. Оно не оставляет мусора. Оно чистое, а зло грязное. Но я ощущаю добро, потому что сталкиваюсь с ним каждый день. Когда кто-то из моих несчастных готовится уйти в мир иной, я сижу с ним или с ней, держу за руку, слушаю их рассказы. Они каются в грехах, и я их не осуждаю. Поняв, что с ними творится, и покаявшись, они всегда улыбаются. Не знаю, отчего это, но так оно и есть, поверь. Вот эта улыбка, с которой они бросают вызов смерти, и есть доказательство добра.