Подсолнух

— Какие деньги, товарищ лейтенант? — жопой чуя непонятку сразу же сменил тон Тихон, – вы меня с кем–то перепутали, с жары вас видно повело.

— Те, что ты отобрал у Котенко, он мне пожаловался.

— Да вы что, товарищ лейтенант, нахрен мне ваш Котенко, нахрена мне его деньги?

— Короче, Радкевич, даю тебе час времени, через час доклад. Деньги должны быть у Котенко. Никто об этом не узнает. Если денег через час не будет – я вызываю сюда комбата, со всеми последствиями.

— Да не брал, я у него, Олег, денег, гонит он что–ли? В натуре не брал.

— Ты деньги ищи, понял. Мне пофиг, кто из вас гонит. Боец на тебя указал, а это, сержант, залёт. Найдешь деньги, а потом с Котенко разберешся, только без пиздюлей и всех этих ваших дедовских приемчиков, понял?

Пак ушел в казарму.

Тихон стоял и ничего не понимал. Мимо пробегал, как и положено мулу, с затянутым на вдох ремнем, какой–то курсант. Тихон, ловко извернувшись, поймал его на бегу за ХБ, так что оно затрещало и приказал быстро вызвать на спортгородок курсанта Котенко.

Тихон знал Котенко, этого никчемного чмошника из 1 взвода. Он прибыл зимой, вместе с краснодарской командой. Во взводе Тихона из этой команды были пятеро: Жорик, Карапетян, Гуренко и еще двое хохлов–близнецов. Все они были пацанами хоть–куда, шустрыми, веселыми с бесшабашной искоркой в глазах, держались вместе, постепенно подмяли по себя весь взвод, чем избавили Тишку от множества мелких проблем и неудобств. Самого Тихона они уважали и побаивались ровно настолько, чтобы полностью не отморозиться, как и положено борзым подчиненным.

Они и рассказали как–то Тишке что у Котенко отец военный, мало того, толи начальник, толи зам. начальника штаба той части, куда их пошлют после учебки. Тихон им не поверил, больно уж не вязался Котенко со слухами о папаше–служаке.

Котенко был маленький и щуплый, на мелком, остром как у хорька лице имел необычайно мясистый картофельный нос, голова его, обритая почти наголо была сплошь покрыта мелкими буграми отчего стрижка напоминала растительность африканского буша – там и сям редкие мелкие кустики, непонятно как усаженные в цементной твердости землю. Дополняла все это дело обильная перхоть. По бокам головы торчали два мясистых уха, глаза же были настолько близко посажены к переносице, что на людские не походили вовсе.

Казалось что это оживший маньяк с картинок к трудам Ломброзо, взирает на свет, тускло блестя очами и ожидая своего часа чтобы учинить свою лютую и нечеловеческую расправу. Но стоило присмотреться внимательнее, как и близко посаженные глаза, и торчащие, словно в противовес, вразлет уши, и бугристая голова являли собой уморительную карикатуру. То ли на Чонкина, то ли на сдувшегося и сублимированного в китайскую лапшу Швейка. Впрочем любую улыбку от этой ожившей карикатуры гасила непроходимая тупость, впечатанная в каждую пору несуразного Котенкиного лица.

Был он во взводе последний задрот: всегда грязен, неглажен, небрит, все через него страдали и частенько, на утреннем осмотре приводили его в порядок. Кто чистил ему сапоги, кто оправлял гимнастерку, кто натирал бляху ремня или поправлял шапку. Расплачивался он, конечно, за это потом тычками и поджопниками, оплеухами и зуботычинами, но даже сила коллектива не могла его исправить.

Только начинал строй движение, как заправленная его гимнастерка опять лезла во все стороны пузырями, штаны сползали, ремень сьезжал вбок, хотя и был затянут на самом вдохе, козырек лез в глаза, сбивался шаг, а руки болтались как у Буратино – левая выносилась вперед вместе с левой ногой – отчего походка его была вихляющей как у вокзальной бляди. Довершало все это дело вечно свисающая с носа сопля. Она то и дело падала на китель, а на ее месте тотчас вырастала новая. Носового платка Котенко не имел, как не имел он вечно и ниток, и иголок, и дрючки. Старшина ему регулярно все это выдавал, транжиря собственный, неприкосновенный и священный для всякого старшины запас, но уже через мгновения он все это терял (или отбирали), а на вопрос – куда, скотина ты умудряешся все это девать? – тупо и без эмоций отвечал своим гундосым голосом – проебал. Пробовали его бить – не помогало. Да и бить его было взападло, настолько он был противен, студенист и ко всему равнодушен. Тихон локтем крестился что это чудо не попало в его взвод.