Подвиг

Жестокая эта несправедливость, зло, казалось, вопiющее къ небу ихъ постоянно мучило, терзало и оскорбляло, но оно же давало неизсякаемую надежду, чистую, глубокую вру, что все это простое недоразумнiе и что это неизбжио должно имть конецъ. Добро должно восторжествовать надъ зломъ. Они были сосланы на большiе сроки и видли, что тутъ рдко кто и годъ выживаетъ, а все ждали правды Божiей, своего — просто чудеснаго освобожденiя. Наканун смерти изсохшiй, изголодавшiйся совтскiй каторжникъ, трясущiйся въ послдней лихорадк, жадно глядлъ вдаль, за рку, гд по низкому берегу ледяной втеръ мелъ песокъ и шевелилъ голыми прутьями жидкой осоки, и ждалъ, ждалъ, ждалъ чуда освобожденiя, прихода созданныхъ долгими мечтами «блыхъ» …

IV

И все-таки тутъ — жили.

Въ три часа ночи, когда вся казарма-землянка была погружена въ мертвый, кошмарный сонъ, когда воздухъ былъ такъ тяжелъ и густъ, что, казалось, выпретъ узкiя, запотлыя стекла изъ рамъ, или подниметъ тяжелую, землею заваленную крышу, въ углу казармы внезапно чиркала спичка, вспыхивала синимъ бродячимъ пламенемъ совтская срянка, мигала, качаясь и разгораясь и, наконецъ, зажигала свчу.

Это ома омичъ оминъ садился читать запрещенную книгу — Библiю. И сейчасъ же, точно, кто ихъ растолкалъ, поднимались его сосди — Венiаминъ Германовичъ Коровай, Бруно Карловичъ Бруншъ, Сергй Степановичъ Несвитъ, Гуго Фердинандовичъ Пельзандъ, Владимiръ Егоровичъ Селиверстовъ и Селифонтъ Богдановичъ Востротинъ.

И здсь, какъ въ «Мертвомъ дом«, не было принято говорить, за что кто сидлъ, но совсмъ по другой причин. Прежде всего почти никто и самъ не зналъ, за что его сослали. Здсь тоже доносы, интриги и сплетни процвтали, а многiе тутъ жили подъ чужими именами и тщательно скрывали свое прошлое, ибо весьма часто это прошлое грозило смертью. Такъ Коровай никому не открывался, что въ прошломъ онъ былъ узднымъ исправникомъ, Бруншъ никому не разсказывалъ, что онъ — профессоръ физики, юноша, мальчикъ Несвитъ — братъ Русской Правды, у Пельзандта былъ свой аптекарскiй магазинъ, Селиверстовъ въ Великую войну командовалъ батареей, а Востротинъ былъ богатый и домовитый казакъ.

Къ этой зажигаемой въ глубокой ночи оминымъ свчк ихъ всхъ влекла жажда услышать какое-то другое слово, а не вчную дневную ругань и свары каторжанъ и чекистовъ. Ихъ влекъ къ себ и особенный, не похожiй на другихъ характеръ омы омича. оминъ никого и ничего не боялся, открыто говорилъ всякому все, что было у него на душ и полнымъ равнодушiемъ, даже какимъ-то восторженнымъ отношенiемъ къ пыткамъ и наказанiямъ сражалъ самыхъ свирпыхъ чекистовъ. Съ нимъ было прiятно поговорить, онъ такъ просто и откровенно высказывалъ и «исповдывалъ» свою ничмъ непоколебимую вру въ Бога и Его милосердiе. Онъ все говорилъ безъ совтской утайки, безъ вранья и оглядки.

Онъ появился на каторг только лтомъ, и не вс знали его исторiю.

— Вы спросите его, Бруно Карловичъ, — шепнулъ профессору Коровай, — какъ онъ сюда попалъ. Казалось бы простая совтская исторiя, а такъ онъ ее разскажетъ — театра никакого не надо.

— А онъ не обидится?

— Что вы! Простой совсмъ человкъ. Очень обязательный.

Профессоръ спросилъ.

— Я то съ?.. Вы спрашиваете за что? — быстро и дйствительно очень охотно отозвался оминъ. Все его лицо, въ сдыхъ космахъ бороды, освщенное снизу свчою, покрылось стью маленькихъ морщинъ. — Прежде всего, сударь, надо вамъ сказать, кто я есть? Ибо съ этого моего происхожденiя и вышла вся моя печальная исторiя. А есть я — ома омичъ оминъ, и наше имя во вс роды черезъ иту писалось … И родитель мой и вс наши были, что называется, съ итою. Сестрица у меня екла, а ддушка едоръ, сами, при своемъ образованiи, понимаете, какъ должны такiя имена изображаться. Вотъ съ этой самой иты и начались вс мои несчастiя.

ома омичъ помолчалъ немного, пожевалъ губами и добавилъ съ какою-то печальною укоризною:

— Они меня, знаете, черезъ ферта прописали.

— Ну и что же дальше? — сказалъ профессоръ, когда оминъ не сталъ продолжать свой разсказъ.