Подвиг

Въ морозномъ воздух гремли оркестры. Красная армiя становилась на площади правильными прямоугольниками резервчыхъ колоннъ. Командные крики, четкость построенiй создавали впечатлнiе порядка и усиливали праздничную торжественность Красной площади. На трибуны съзжалось правительство. Сквозь толпу, гудя и фырча, проходили автомобили комиссаровъ. Конная милицiя крупами лошадей, не хуже былыхъ жандармовъ, осаживала правоврный, отцженный народъ. Кое-гд для острастки посвистывали нагайки. Толпа была молчалива.

Чебыкинъ окинулъ глазомъ площадь. «Хватитъ ли», — подумалъ онъ. Его сосдъ, помощникъ его въ «экип«, «въ мiру», какъ онъ про себя говорилъ, — присяжный повренный Демчинскiй, точно угадалъ его мысль.

— Если вс шесть разомъ, хорошо выйдетъ: мн профессоръ говорилъ — два квадратныхъ километра въ десять секундъ … Придется таки намъ съ вами сегодня поплакать.

Музыка прекратилась. Безконечныя, вроятно, съ ранняго утра проходившiя мимо могилы «Ильича» процессiи, были остановлены и поставлены лицомъ къ трибун. Настало время рчей. Чебыкинъ посмотрлъ на часы.

— Пора, — шепнулъ онъ Демчинскому. Нажатiемъ руки снаружи пальто, — руки въ карманахъ запрещено было держать, — онъ освободилъ холодную склянку, морозившую ему бедро, и почувствовалъ, какъ она быстро скользула вдоль ноги и упала подл сапога. Онъ наступилъ на нее ногою.

Прошла томительная секунда, показавшаяся Чебыкину вчностью. За эту секунду такъ много онъ передумалъ. «Вдругъ испортился составъ, ничего не выйдетъ. сосди замтятъ раздавленное стекло, его заподозрятъ, схватятъ, поведутъ, и придется пускать то самое страшное, отъ чего чья-то произойдетъ смерть». Это казалось Чебыкину ужасно труднымъ, просто таки невозможнымъ.

Ледяной токъ бжалъ по жиламъ. Говорятъ, передъ казнью вся жизнь проносится быстрымъ потокомъ, такъ теперь неслась передъ Чебыкинымъ въ воспоминанiяхъ его жизнь въ маленькомъ пригородномъ мстечк, работа въ газет, скромныя эмигрантскiя развлеченiя и пустота и тина Парижской жизни Русской колонiи. Какою прекрасной она показалась ему сейчасъ! Сердце отбивало въ вискахъ секунды и, несмотря на морозъ, лобъ вспотлъ подъ легенькой каскеткой. Чебыкинъ овладлъ собою и сталъ отсчитывать секунды. Ему казалось, что ихъ прошло что-то ужасно много. «Десять, одиннадцать, двнадцать», — считалъ онъ. И все страшне и страшне становилось ему. Онъ не смлъ оглянуться.

Вдругъ что-то ударило ему въ носъ, какъ ударяетъ изъ пнистаго бокала шампанская игра. Сразу защипало глаза, сжало до боли вки и крупныя слезы покатились по щекамъ. Чебыкинъ собралъ вс свои силы, заставилъ себя открыть глаза и черезъ пелену слезъ окинулъ взглядомъ площадь. Странное зрлище представилось ему. Вся громадная площадь, заставленная войсками, покрытая народными толпами, точно получила какой-то ударъ. Рчь, такъ самоувренно, властно, самохвально и сильно звучавшая съ трибуны, вдругъ оборвалась на полуслов. Въ рядахъ красной армiи было шевеленiе, ружья держали кое-какъ, люди опустили головы, повсюду были видны блые платки. Утирались рукавами, кулаками, терли глаза ладонями и не могли остановить слпящаго потока слезъ. Никто не могъ поднять глазъ къ небу, а между тмъ именно съ неба то и неслось то, что должно было оскорбить, смутить и поразить собранныхъ здсь правоврныхъ, «стопроцентныхъ» коммунистовъ. Но посмотрть въ эту голубую высь, пронизанную золотыми солнечными лучами, казалось- потерять зрнiе навсегда.

Величественные, плавные, возбуждающiе, несказанно красивые звуки стараго, «бывшаго» Русскаго народнаго гимна лились съ небесной вышины.

Сколько разъ, на коронацiяхъ Императоровъ, на парадахъ и церемонiяхъ на этой самой Красной площади, въ этихъ самыхъ стнахъ Кремля, подл его соборовъ и церквей, подл дворцовъ, помнящихъ былыхъ Царей и Великихъ Князей Московскихъ, въ теченiе почти ста лтъ играли этотъ гимнъ. И точно стны Кремля, башня Ивана Великаго, стны и купола Успенскаго собора и Василiя Блаженнаго впитали, вобрали въ себя и сохранили эти молитвенно чистые возбуждающiе на подвигъ любви звуки и теперь излучали ихъ непостижимымъ образомъ среди людей, отъ Отечества своего отрекшихся.

Можетъ быть, только инородцы и жиды, — этихъ было особенно много въ толп и на трибунахъ, — да зеленая комсомольская молодежь ничего не чувствовали, кром недоумнiя и злобы. Вс остальные, закоренлые, матерые коммунисты изъ продавшихся власти интернацiонала Царскихъ генераловъ, изъ ученыхъ, профессоровъ и чиновниковъ, изъ старыхъ рабочихъ, видавшихъ и знавшихъ иныя времена и порядки, почувствовали, какъ гд-то далеко внутри ихъ должно быть тамъ, гд все-таки есть душа, которую они отрицаютъ, что то вмст съ непроизвольными слезами поднялось и смутило ихъ. И стало казаться, что вотъ эти самые звуки, съ дтства святые и священные, съ дтства дорогiе, ибо въ нихъ отражалось Отечество, великая и могучая Россiи, именно они то и вызвали эти неудержимыя, неукротимыя слезы, остановить которыя никто не могъ.