Подвиг

Тяжелые вздохи и всхлипыванiя раздавались вокругъ Чебыкина. Гимнъ кончился. Въ наступившей на мгновенiе тишин кто-то громко, съ тяжкимъ вздохомъ произнесъ:

— Что потеряли то!

И сейчасъ же раздалось мощное: — «пумъ, пумъ, пумъ» и съ неба полились четкiе звуки прекраснаго оркестра:

— Боже, Царя храни …
Сильный, Державный,
Царствуй на славу,
На славу намъ …

А между тмъ здсь эти слова были величайшимъ святотатствомъ, боле того — государственнымъ преступленiемъ, крамолой. Чекисты старались поднять застекленные слезами глаза къ небу и разглядть тхъ дерзновенныхъ, кто тамъ въ небесной вышин — и какъ! — смлъ играть.

Гимнъ былъ проигранъ три раза. И когда въ третiй разъ смолкли его торжественные, мощные звуки, слезы стали течь медленне, пароксизмъ плача, ибо что же это могло быть, какъ не болзненный припадокъ? — сталъ проходить и люди очухались.

Тогда рискнули взглянуть вверхъ.

Чистая синева была въ неб. Золотыми пузырьками струились въ немъ солнечные отблески, ходили вверхъ и внизъ въ затйливой игр.

Ни естественнаго, какого-нибудь тамъ что ли воздушнаго шара, ни сверхъестественнаго — ангеловъ, трубящихъ въ трубы, тамъ не было. Чистое, октябрьское, Московское небо, сiянье полуденныхъ солнечныхъ лучей и въ немъ купола старыхъ церквей Кремлевскихъ — больше ничего.

Но даже на трибун, гд собрался махровый цвтъ людской лжи и наглости, поняли, что теперь нельзя, ибо совершенно безполезно, продолжать рчь о достиженiи «пятилтки», о побд коммунистовъ въ Германiи, о финансовомъ крах Англiи и о раболпств передь большевиками Францiи. Неубдительны и смшны показались бы теперь эти слова.

Было приказано расходиться.

Толпы шли колоннами и нестройными группами. Въ нихъ каждому хотлось говорить, обсудить, что же это въ самомъ дл произошло, какъ и кмъ могло быть все это сдлано? Но говорить никто не смлъ. Секретные агенты, какъ никогда, были внимательны и шныряли повсюду и каждый въ каждомъ видлъ врага, шпiона и доносчика. Страненъ былъ видъ этихъ тысячныхъ толпъ, двигавшихся по Москв въ гробовомъ молчанiи. Зимнiй день клонился къ вечеру. Румяная заря горла надъ городомъ. Отъ земли поднимался туманъ. Въ немъ призраками, вышедшими изъ могилъ мертвецами, казались вс эти люди, расходившiеся по своимъ конурамъ.

Въ совт народныхъ комиссаровъ было собрано чрезвычайное совщанiе. Ничего таинственнаго ни въ слезахъ, ни въ гимн найдено не было. Оркестръ былъ спрятанъ гд-то на башняхъ. Можетъ быть, даже его игру передавали по радiо, усиленному громкоговорителемъ. Въ толпу были пущены слезоточивые газы. Кто установилъ этотъ оркестръ или радiо-аппаратъ, кто пустилъ газы — должно было установить Гепеу.

Начались обыски и повальные осмотры Кремля со всми его закоулками и тайниками. Однако, смущенные таинственными смертями своихъ товарищей, уже нкоторое время неизмнно слдовавшими за слишкомъ большое служебное старанiе и рвенiе, агенты Чрезвычайки на этотъ разъ обыскивали безъ должнаго усердiя и рвенiя и ничего и никого не нашли.

Страхъ и растерянность овладли обычно такими самоувренными и наглыми Московскими владыками. Такъ некстати пришло показанiе одного Ленинградскаго помпрокурора о томъ, что, примрно годъ тому назадъ, къ нему являлся нкiй гражданинъ, именовавшiй себя омою омичемъ оминымъ, Кронштадтскимъ мщаниномъ, повидимому, сумасшедшiй. Этотъ оминъ вычитывалъ передъ прокуроромъ изъ Библiи пророчество Данiилово и предсказывалъ такую же скорую гибель Сталина и совтской республики.

И шептали, что будто бы самъ Сталинъ потребовалъ себ Библiю и читалъ Данiилово пророчество. омина было приказано разыскать и арестовать, но какъ оказалось, тогда же оминъ былъ арестованъ и за дерзкiя слова и храненiе запрещенной книги сосланъ на далекiй сверъ … А далекiй сверъ ….

Вотъ уже пять мсяцевъ, какъ никто ничего не могъ сказать, что тамъ происходило …

Слухи оттуда шли самые невроятные и ужасные.

XXIII

О событiяхъ, происходившихъ этою осенью въ Москв, Ленинград и другихъ большихъ городахъ республики естественно въ совтскихъ газетахъ ничего не писали. «Правда», «Извстiя», «Красная газета» въ обычныхъ оффицiальныхъ, приподнятыхъ тонахъ съ наиграннымъ пафосомъ описали торжества по случаю праздника республики, но въ пафос этомъ можно было замтить и какую-то несвойственную большевикамъ сдержанность. И редакторы газетъ, и казенные писатели, и рабкоры знали, что народъ уже все зналъ и, если молчалъ, то молчанiе его становилось все боле грознымъ и зловщимъ,

Какъ ни туго былъ завязанъ платокъ на рту совтскаго обывателя, какъ ни былъ онъ прiученъ молчать и скрывать свои чувства и думы, въ народ опредленно говорили, что коммунистамъ пришелъ конецъ, что Царь идетъ съ свера, и настала пора расплаты за все. Отъ этихъ страховъ грядущей расплаты полицейскiй аппаратъ слаблъ неудержимо. Въ народ крпло сопротивленiе властямъ.