Подвиг продолжается

— А это? — и Алексей показал голубое платье.

— Это мое. Честное слово, мое.

— Его опознала мать Малининой.

— Ну и что? Подумаешь! Когда-то оно было Веркино, а перед отъездом из Сыртагорска мы поменялись на память. Я ей отдала коричневое, оно мне тесным стало, а она мне это. Оно тоже тесное, и я продала. Муж-то выгнал меня, не помог, и я осталась без денег, без крова, пришлось продать.

Алексей смотрит на Лещеву с горькой иронией, чуть прищурив глаз. Она же ведь бессовестно лжет! Но как доказать это?

Сейчас бы что-нибудь такое, неопровержимое, от чего бы она поежилась и перестала нести околесицу. Но у Алексея, в сущности, нет больше улик.

Свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы... Однако какой от него прок? Кому оно принадлежало? Во всяком случае, голову Лещева не опустит, если его показать.

И все-таки он достает свидетельство, с равнодушным видом вертит в руках, рассматривает с обеих сторон.

— Чье?

— Мое. Его муж испортил. Мне пришлось снова написать, — без запинки, как вызубренный урок, отвечает Лещева. — Он ведь, того, из бывших...

— Да-да, — в тон перебивает Алексей, — он странный человек.

Лещева умолкает, почувствовав в словах следователя иронию, но тут же вскидывает упрямые глаза:

— Ну и не верьте, мне-то что!

— Но ведь вы, Анна Ивановна, никогда не учились в фельдшерско-акушерской школе.

— Училась. В Ленинграде. Перед войной окончила. Теперь нет этой школы, ее разбомбили фрицы.

— Где она находилась? На какой улице?

— Улицу уже не помню. Не то Герцена, не то Гоголя. Но если поеду, найду с завязанными глазами.

Лещева понимает, что Русов ничем не может опровергнуть ее слова, и смотрит на него с нагловатой уверенностью и даже с самодовольной ухмылкой. Это начинает злить Алексея. Но он старается казаться спокойным.

Алексей весь напрягается. «Не распускаться!» — приказывает сам себе. Он не может допустить, чтобы Лещева заметила его нервозность.

— Хватит, Анна Ивановна, сказочками баловаться. Это я насчет свидетельства. Да и ваши объяснения про часы и платье тоже шиты белыми нитками. Но об этом завтра.

Приходит дежурный и уводит Лещеву. Русов остается один.

Рабочий день давно окончился. Не слышно ни телефонных звонков в соседних кабинетах, ни говора, ни стука дверей. За окном сгущаются вечерние сумерки, быстро темнеет. Алексей ходит из угла в угол, размышляет, все ли он использовал для доказательства виновности Лещевой. У него в запасе еще откровенное признание Тригубовой... Но что это даст? Лещева не сумела осуществить никаких замыслов в отношении Тригубовой. Даже телеграмма, поданная от имени Николая не из Воркуты, а из Волжского, ничего не доказывает, кроме желания Лещевой ускорить отъезд.

Совсем стемнело. В темноте наткнулся на стул и больно ушиб коленку. Со злостью оттолкнул, стул упал, загремел, и Алексей будто очнулся, понял, что нервничает, остановился, повернул выключатель, зажмурил глаза от резкого света, сел к столу, принялся перелистывать бумаги. Надо что-то найти, что-то предпринять, с кем-то связаться, от кого-то получить помощь.

Вот первые документы, добытые в Москве. «Может, позвонить Ивану Гавриловичу в МУР? — промелькнула мысль. — Нет, он ничем не сможет помочь».

Вот протоколы допросов, сделанные в Богдановке... Да, в Богдановке, должны быть дополнительные улики. В Каменском райотделении милиции Алексей оставил требование, чтобы разыскали у жителей Богдановки вещи, проданные Лещевой. Но каменская милиция молчит. Почему? Неужели майор так и не выполнил просьбу, и там ничего не нашли? Алексей снимает трубку, просит междугородную станцию принять заказ на разговор с Каменском.

— Ждите, — слышится в трубке голос телефонистки.

Русов терпеливо ждет, листает бумаги. Находит документы, полученные в Ростове. Вот злополучное свидетельство. По вытравленному месту написано: «Лещева Анна Ивановна», внизу неполный круг печати, а рядом подпись директора. Больше ничего нет. Алексей смотрит на подпись, смотрит и чувствует, как кровь приливает к голове, становится жарко. Вот где спасение! И как он раньше об этом не подумал! Если это свидетельство Малининой, а она кончала Сыртагорскую фельдшерско-акушерскую школу, то все ясно. Надо узнать фамилию директора. Кто же там был директором? В размашистой подписи четко выделяются три первые буквы: «Фил». Дальше идут непонятные закорючки. Это может быть Филатов. Филиппов, Филимонов или еще кто-нибудь в этом роде.

Телефонный звонок прерывает размышления. На линии Каменск. Слышимость скверная. Алексей разговаривает с дежурным райотделения милиции. Тот ничего не знает.

— Я прошу вас, товарищ дежурный, убедительно прошу, — кричит Алексей в трубку, — дело срывается! Утром же дайте телеграмму в Волгоград, нашли что-нибудь в Богдановке или нет.

Алексей швырнул трубку на рычаг. Что это за дежурный! Ничего не знает!

Вспомнилось усталое лицо майора и его холодный взгляд. С каким недовольством согласился он тогда исполнить просьбу! «Напрасно я не пожаловался на него», — промелькнула мысль.