Поджигатель сердец (СИ)

Полной свободы не бывает у человека до самой его смерти. Всегда существуют рамки, ограничивающие восприятие действительности, ограничивающие возможности действия. Даже если не существует таких законов, человек их выдумывает для себя лично, потому что страсть к мазохизму, к преодолению трудностей у людей в крови. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке — истина, которая въелась в подкорку человеческого сознания. И от которой не получается избавиться даже у самых наивных личностей.

Единственно возможная полная свобода для человека — это смерть.

Маринетт тоже была такой, и сейчас, глядя на уставшую от жизни мать, ужасающе-грустных друзей и даже Хлою Буржуа, рыдающую на скамейке, ощущает себя свободной. Действительно свободной, и… кажется, даже более живой, чем при жизни.

Она может летать над всем миром, глядеть на людей свысока, показывать прохожим языки сверху и спокойно посылать во всем известные дали. У нее больше нет шрамов на запястьях, животе и ногах, нет огромного свитера и выпирающих ребер. Ее самой, кажется, тоже больше нет.

Маринетт сквозь крышку гроба глядит на свои худые бледные руки и критично осматривает болезненное лицо. В ее волосы вплели какие-то кристально голубые пластиковые цветы, а гроб обложили такими же, только настоящими.

Она сверху видит, как Алья, сотрясаясь рыданиями, хватает Нино за плечи. Маринетт почему-то не может с ними разговаривать. Плохое из нее привидение.

В ее честь говорят красивую речь, а Дюпэн-Чэн лишь горько и презрительно смеется, вспоминая насмешки и косые взгляды в коллеже.

Ветер шелестит, играясь с последними листьями стремительно редеющих деревьев. Изредка его тихую песню нарушают судорожные всхлипы.

Маринетт прислушивается к мелодичным завываниям осеннего ветра, скользя над головами своих гостей неведомой птицей в белом оперении.

Она вдруг слышит непозволительно громкие шаги, нарушающие скорбящие мотивы.

Родная, грустно-поникшая золотистая макушка виднеется среди пустых и ненужных людей. Адриан Агрест ступает по осенним листьям, безжалостно ломая их хрупкие позвоночники с тихим хрустом, подходит к ее закрытому черной крышкой гробу и кладет поверх него до боли знакомую черную маску в кроваво-красный мелкий горошек. От него пахнет родным смешением ароматов, — дымом и медом, — и Маринетт улыбается, стирая бестелесными ладонями хрупкие слезы.

— Спасибо тебе. Ты была лучшим человеком, моя Леди.

Она знает, привидения не могут плакать. Маринетт — какое-то неправильное привидение.

*

Солнце заходит за горизонт, в последний раз одаривая парижан теплыми весенними лучами сквозь окна домов. Маринетт купается в них, с удовольствием рассматривает свои искрящиеся практически прозрачные руки и деловито закидывает ногу на ногу, глядя на чрезмерно серьезную Хлою Буржуа.

— Ким, я хочу сдохнуть, — устало шепчет она однокласснику, падая в кресло. У нее глаза красные и боль в каждом движении.

— О, поверь, я тоже хочу, чтоб ты сдохла, — фыркает Маринетт, рассматривая своих печальных одноклассников.

— Все будет хорошо, — Ким крепко обнимает Буржуа, а Сабрина рядом в очередной раз всхлипывает, поправляя длинную черную юбку. На похоронах тоже существует свой дресс-код.

— Ни черта подобного, — едко комментирует сцену Маринетт, фыркая.

Ей почему-то хочется смеяться над тем, что даже Хлоя Буржуа, — та, по чьей вине Дюпэн-Чэн начала худеть, — не осталась равнодушна к ее смерти.

— Вы жалкие, — шепчет Маринетт, утирая слезы горечи и обиды. — Жалкие.

Сложно быть призраком.

*

Снежинки кружатся в платиново-сером небе, сверкая и искрясь в уютно-желтом свете фонарей, едва виднеющихся среди миллионов маленьких ледяных красавиц, танцующих по ветру свой волшебный танец. К счастью, Маринетт не чувствует холода. Она не чувствует совершенно ничего, кроме боли и остаточной любви к родным и близким людям.

Маринетт знает, что может приходить к ним во снах, и первое время так и делает. Разговаривает о загробной жизни с Альей, шутит и играет в видеоигры с Нино, и с Адрианом… С Адрианом она просто молча сидит, уткнувшись носом ему в плечо и вдыхая родной запах дыма с медом.

Но, чем чаще она приходит к друзьям и родителям, тем отчетливее понимает — так нельзя. Тихий, но верный голос в голове нашептывает, что родных нужно отпустить, дать им возможность жить своей жизнью.

И Маринетт почему-то кажется, что прав этот голос.

У Адриана появляется новая знакомая — русоволосая Женевьева с кристально-чистыми, по-детски любопытными дымчато-серыми глазами. Она помогает Агресту свыкнуться с мыслью, что Маринетт уже нет. Вернее, рядом с ним ее нет.

Ведь вот она, издалека наблюдает за ним, по ночам прикасаясь к его щекам бестелесной рукой. А днем рядом с ним Женевьева буквально все двенадцать часов. Маринетт любит наблюдать за ними, представляя себя на месте Евы, как любит называть ее Агрест.

И она точно понимает, что так нельзя.

Дюпэн-Чэн однажды замечает, как после очередного вечера общения, где Женевьева опять пыталась успокоить Адриана и заставить жить дальше, она тянется к губам ее Адриана, начинает мягко целовать, а ее Адриан отвечает.