Поединок столетия

Что касается моего дела, то я крайне поражен тем, что обвиняюсь Имперским судом в связи с поджогом рейхстага. Судя по всем данным, предварительное следствие должно было непременно привести к выводу, что я не имел абсолютно никакого отношения к этому безумному и провокационному преступлению. Но, как видно, нами, тремя арестованными болгарскими эмигрантами, решили заполнить места не найденных действительных виновников. Ведь в политических процессах ярче всего обнаруживается, как юстиция используется в качестве инструмента политики…

С почтением

Г. Димитров.

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Письма до него не доходят; газеты и книги приходится вырывать с боем, да и то совсем не те, что ему нужны; свиданий не дают; с «блицсудом» явно что-то не получилось, заела машина, скрипит, проворачивается с трудом… А он тем временем изнывает в мрачной и тесной камере, по-прежнему закованный в кандалы, несмотря на многократные протесты, на возмущение всей мировой общественности.

Дни идут медленно, но не зря: еще богаче стал его немецкий язык — тот, на котором ему предстоит сразиться с прокурорами, судьями и подставными свидетелями. Но ему кажется, что его лингвистические успехи все еще недостаточно велики. Да, он свободно читает по-немецки и пишет без единой ошибки, притом не какие-нибудь легкие житейские тексты, а официальные бумаги, юридические ходатайства с их замысловато-витиеватым, бюрократическим слогом. И — ничего, получается. Отлично получается — он это знает.

Но одно дело — читать и писать, а другое — вести судебный поединок. Тут нужен опыт полемиста, быстрота реакции, находчивость, умение моментально найти точное, острое, меткое слово. Всем этим Димитров владел в совершенстве: недаром парламентские противники, в бытность его коммунистическим депутатом Болгарского народного собрания, как огня боялись реплик, речей и ответов этого грозного оппонента. Но то было в болгарском парламенте, где он спорил и выступал на родном языке.

Что ж, если надо, то и чужой язык должен служить революции. Служить правде!

…Однажды Димитров обратился к тюремным начальникам с просьбой, которая и впрямь должна была их озадачить: узник, доставивший им столько хлопот и донимающий своими бесконечными ходатайствами, удовлетворять которые им строго-настрого запрещено, теперь пожелал посещать церковь!.. Тюремную, разумеется: как человек, хорошо знающий порядки, о большем он и не просил.

С чего бы это вдруг его потянуло в божий храм? Может, что-то в нем надломилось, может, ищет он душевного покоя в исповеди, в песнопениях и молитвах?

Фашисты так и не смогли этого понять. Но и отказать не смогли тоже.

Вход в тюремную церковь — в определенные часы и на определенное время — открыт для каждого арестанта: таково незыблемое и давнее правило, из которого до сих пор не делалось ни одного исключения. Новых распоряжений не поступало.

И педантичный немецкий чиновник остался верен себе.

— Пусть молится, — благосклонно кивнул начальник тюрьмы, когда дежурный надзиратель передал ему просьбу Димитрова. — Пусть молится господин большевик, — повторил он снова, довольный своей шуткой.

Но Димитров попросился в церковь вовсе не для молитв.

На протяжении долгих месяцев его единственным собеседником был Фогт — самодовольный тупица, словарь которого состоял едва ли больше, чем из ста слов. Даже надзирателям не разрешалось вступать в разговор с опаснейшим политическим узником. А Димитрову было нужно общение. Не только затем, чем дорого оно всякому человеку. Но прежде всего, чтобы спорить. Неважно о чем, но спорить: чтобы еще острее, еще гибче, еще богаче стал его немецкий язык — его оружие в предстоящей битве.

Церковь всегда была полна арестантами. Это тоже радость — снова увидеть людей, окунуться в толпу, хотя бы и торжественно молчаливую, сосредоточенно предающуюся молитве. Правда, как он ни старался, как ни обходил ряды деревянных скамеек, ниши и укромные уголки, нигде Димитрову не удалось встретить знакомые лица. Оно и понятно: те, кого он знал, в церковь не ходили.

Но, по правде говоря, не ради встреч, на которые не было никакой надежды, решил стать он завсегдатаем этого храма. К другой встрече стремился — к встрече с пастором: из немецкой истории он знал, что в тюремные церкви для «работы» с заключенными всегда назначали особо толковых служителей культа, начитанных и умных.

Здешний таким и был. Димитров это сразу понял, с первого взгляда. Он подошел к нему — сказал, что хочет задать ряд вопросов. В сущности, это было просто-напросто приглашение к спору.

И тот откликнулся на приглашение — охотно клюнул на нехитрую приманку: казалось заманчивым просветить и направить на путь истинный заблудшую душу. Такую душу!

В церкви беседу вести трудно: толпятся люди, пастора поминутно отрывают, да и времени мало. Димитров упросил пастора быть его гостем в камере — знал, что он не откажется, да и начальство не помешает, даже возликует — в надежде, что выудит таким путем от опасного арестанта какие-нибудь исповедальные тайны.