Поединок столетия

Зал сразу наполнился гулом и криками. Затрещали кресла, захлопали пюпитры. Двери распахнулись, и огромная толпа ринулась вниз, к гардеробу, по широкой мраморной лестнице.

Некоторые, позабыв о своих пальто и о холоде на улице, устремились прямо к выходу.

Полицейские не ожидали напора толпы. Они думали, что в обеденный перерыв все делегаты и гости чинно выйдут поодиночке и у каждого проверят паспорт, а потом обыщут все здание.

Но получилось иначе. Толпа смяла полицейский кордон, и те, кто оказался первым у двери, вышли из окружения, не предъявив документа. В их числе был и Димитров.

Потом-то порядок восстановили, дотошно проверили каждого, обыскали весь дом, забравшись в самые укромные уголки. Но Димитров был уже далеко. Он сидел на диване в своей крохотной квартирке, пил кофе и слушал по радио жалкие извинения префекта полиции перед «уважаемыми господами делегатами» за «непроизвольно причиненное им беспокойство».

Г-ну адвокату д-ру Тейхерту

Лейпциг, 13 августа 1933 г.

…Прошу Вас передать мою искреннюю благодарность французскому писателю Ромену Роллану за его решительное выступление в защиту моей невиновности… Было бы также уместно сообщить г-ну Ромену Роллану конкретную мотивировку обвинений, предъявленных мне в обвинительном акте. Впрочем, жаль, что еще не может быть опубликован полный текст обвинительного акта. Его опубликование явилось бы, безусловно, самым лучшим и самым интересным доказательством моей невиновности.

С почтением

Г. Димитров.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ № 8085

О том, что Ромен Роллан решительно выступает в его защиту, Димитров узнал из «Дойче альгемайне цейтунг» — фашистской газетки, которую наряду с «Моргенпост» ему время от времени теперь давали читать. Разумеется, выступления самого Ромена Роллана там напечатаны не были — даже в выдержках, даже в перевранном пересказе. Но, видимо, они произвели слишком сильное впечатление на весь мир, если сам верховный прокурор доктор Вернер решился ответить французскому писателю через немецкую печать.

В ответе Вернера ничего не было сказано по существу. О великом писателе, чей проницательный ум, неподкупная совесть и доброе сердце были всемирно известны, доктор Вернер написал, что тот стал «жертвой неосведомленности и заблуждений» и «присоединился к хору врагов Германии, чтобы под маской защиты опасных преступников клеветать на немецкий народ и германское правительство».

Эта напыщенная болтовня вызывала не столько гнев, сколько улыбку. Читая ответ прокурора, Димитров не возмущался — нет, радовался, ибо понимал, как нелегко дались властям эти строки и чего стоило решиться на их публикацию: их дела, видно, плохи, если гитлеровцы пошли на столь беспомощное «опровержение».

Он написал Роллану письмо — благодарность за участие в его судьбе, защиту истины и справедливости. Судья Бюнгер, который по-прежнему исполнял роль главного цензора всей корреспонденции политических заключенных, посоветовался «в верхах» и вопреки опасениям Димитрова письмо разрешил отправить. Но лишь при соблюдении одного маленького, прямо-таки совсем пустякового условия: один абзац нужно было убрать, зато другой — добавить.

Убрать: «Так как я и оба моих болгарских товарища не имели абсолютно ничего общего с поджогом рейхстага, то, разумеется, и в обвинительном акте нельзя было привести никаких положительных, неопровержимых доказательств. Все построено на догадках, толкованиях и комбинациях в связи с сомнительными свидетельскими показаниями».

Добавить: «Обращение со мной в тюрьме в общем человечное…»

Даже в самых отчаянных ситуациях Димитров никогда не терял чувства юмора. А здесь, когда ему сообщили об условиях судьи, просто расхохотался. Неужели Бюнгер не понимает, до чего он смешон со своим «человечным обращением» и страусовой попыткой скрыть очевидное? Неужели он верит всерьез в детскую наивность Роллана, в то, что этого мудрого старца можно обвести вокруг пальца столь жалкими трюками? Или таков приказ еще более высоких чиновников, которым вообще нет дела до того, чему поверит или не поверит какой-то там чужеземец?

— Ладно, — сказал Димитров коменданту тюрьмы, который официально сообщил «заключенному № 8085» о решении господина председателя четвертой уголовной коллегии Имперского суда. — Восемь тысяч восемьдесят пятый согласен. Скажите господину председателю, что я внесу поправки, на которых он настаивает. Но все же припишу, что человечность обращения не мешает мне оставаться закованным в кандалы.

— Припишите, припишите, — охотно согласился комендант и игриво подмигнул Димитрову. — Припишите, и вас сразу же уличат во лжи. Потому что решением Имперского суда кандалы с вас сняты. И это решение будет исполнено тотчас же.

Он театрально хлопнул в ладоши, и два дюжих молодчика, ожидавших за дверью его сигнала, вбежали в камеру. Привычными движениями они отомкнули какие-то замки, отвинтили болты и гайки, и уже через несколько секунд, впервые за пять мучительных месяцев, Димитров почувствовал, что руки его свободны.