Поединок столетия

Значит, протесты мировой общественности не так уж бесполезны. Значит, его мужество, твердая и решительная позиция, которую он всегда занимал, его упорство в отстаивании истины и законности — значит, все это в конце концов дает свои результаты. И значит, даже фашисты вынуждены отступить, если сопротивление слишком велико, а гнев — повсеместен…

Цепей на руках больше не было, но угроза судебной расправы стала еще реальнее. Как раз в эти дни имя Димитрова снова запестрело в фашистских газетах; с утра до вечера оно звучало по радио; гитлеровские пропагандисты то и дело поминали его на разных собраниях и митингах. Димитрова и его товарищей называли врагами Германии, наемными убийцами и диверсантами, чья вина «безусловно доказана», и в этом-де скоро получит возможность убедиться воочию весь мир.

Для любого наблюдательного человека было ясно, зачем поднят такой шум: значит, скоро суд и нужно подготовить рядового немца, а заодно и простаков во всем мире — заранее вбить им в голову, что подсудимые виновны, что их ждет «справедливая и суровая кара».

Но сами-то гитлеровцы прекрасно понимали, что могут провалиться с треском на тщательно отрепетированном спектакле. Поэтому они все время откладывали начало суда — за неделей неделю. Поэтому же и отказались допустить к участию в процессе сначала французских адвокатов, которых избрал Димитров, а потом и болгарского адвоката Стефана Дечева. Французов отвели под предлогом весьма убедительным и предельно конкретным: «для их допуска нет никаких оснований». Болгарина же — потому, что он не владеет немецким языком.

В тот же день Димитров потребовал допустить к защите другого болгарского адвоката — Петра Григорова, тоже политического эмигранта: Григоров жил в Швейцарии и владел немецким языком, как своим родным.

Теперь, казалось бы, судье возразить было нечем, и он действительно не стал возражать. На ходатайство Димитрова он попросту не ответил. Да что говорить о болгарском защитнике, если немецкий адвокат Вернер Вилле, которого избрал для себя сам Димитров, после более чем трехмесячного молчания сообщил «г-ну подследственному», что, «к величайшему своему сожалению», он «не имеет возможности» вести его защиту…

«Имел возможность» только один адвокат — доктор Пауль Тейхерт, защитник, назначенный судом. Цену этой защите Димитров знал хорошо. И поэтому, отложив в сторону Моммзена, он принялся за свод законов и за солидные юридические труды немецких правоведов, поражавшие его тоскливым наукообразием.

Димитров уже принял решение: если Тейхерт и на процессе будет плясать под дудку Бюнгера, отказаться от услуг казенного адвоката и защищать себя самому.

Вечерами, устав от юридической терминологии, он брал в руки старые фашистские газеты (ему всегда давали их с опозданием на несколько дней), снова и снова вчитывался в победные реляции о погромах, арестах, изгнаниях, проработках, отречениях и заверениях в преданности. «Что же это творится с Германией? — мучительно думал он, чувствуя обиду за страну, которую знал и любил. — Неужели до такой степени — и так быстро! — смогли оболванить великий народ и всем, кто думает, кто все видит и понимает, зажать рты?!»

А рядом, всего в нескольких шагах от него, в другой камере Моабитской тюрьмы, узник Эрнст Тельман писал тогда же в своем дневнике: «Страшно подумать, как далеко это все зашло. Худшие элементы нашего народа, звери, подонки человечества, держат в руках власть, и беззащитные люди подвергаются пыткам, их засекают плетками до смерти только потому, что они любят свой народ…» сумасшедшей сутолоке парижского Северного вокзала, в необъятном сплетении потоков людей, машин, грузов, голосов и шумов, в закоулке между

СВИДАНИЕ С МАМОЙ

В сумасшедшей сутолоке парижского Северного вокзала, в необъятном сплетении потоков людей, машин, грузов, голосов и шумов, в закоулке между газетным киоском, грудой чемоданов и железным барьером затерялось крохотное, незаметное существо. Огромный черный платок, в него закутана целиком тонкая фигурка. Из-под платка только и видны пара большущих живых черных глаз, острый подбородок, маленький, окруженный морщинами насмешливый рот…»

Так телеграфировал из Парижа в газету «Правда» ее специальный корреспондент Михаил Кольцов, сообщая миллионам советских читателей о приезде во Францию «товарища Параскевы».

До этого мать Георгия Димитрова никогда не покидала Болгарию. Да что там Болгарию — она и в поезд-то вовек не садилась! Так и прожила свои семьдесят два года. Но пришел час битвы за сына — за его правду. И она решилась. Троих не уберегла и не могла уберечь. А за четвертого решила драться. Как умела. Как могла.

Ее попытались не выпустить за границу. Предлог легко нашелся: в полиции вспомнили, что числился за семьей Димитровых изрядный должок — несколько тысяч левов. Это был неуплаченный вовремя подоходный налог с набежавшими за годы процентами. Таких денег у бабушки Параскевы не было и сейчас, но она рассказала о своей беде друзьям сына.