Поединок столетия

«На помощь Советской России вы можете рассчитывать всегда…» Эти слова Ильича Димитров не забывал ни на минуту. Конечно, они относились не только лично к нему, а ко всему болгарскому народу. Но и к нему тоже: ведь он был частицей этого народа. И сейчас на фашистском судилище он боролся не за себя, а за немецкий народ, попавший в гитлеровское ярмо, за болгарский, живущий в нищете и бесправии, за все народы земли, у которых одна цель, одна мечта: свобода.

МОЛОТ ИЛИ НАКОВАЛЬНЯ?

Еще продолжались допросы подставных свидетелей, еще прокурор Вернер устраивал очные ставки, еще Бюнгер стучал по столу и выкрикивал свое любимое: «Молчать!», а все уже понимали, что процесс закончился. И что исход его можно назвать одним-единственным словом: провал.

Да, для фашистов процесс провалился, но это совсем не означает, что Димитров и его товарищи спасены. Совсем наоборот: свою злость за провал, за позор, который испытали они перед всем миром, судьи, несомненно, могли выместить на жертвах, чья участь была в их руках.

Димитров не тешил себя напрасными иллюзиями, он понимал, что жизнь висит на волоске, и спокойно ожидал самого худшего. Спокойно — не потому, что он был равнодушен к своей судьбе, не потому, что он не дорожил жизнью. Но сознание исполненного долга, ощущение одержанной победы в открытой — и неравной! — схватке с фашизмом наполняло его гордостью. И рядом с этим чувством страх перед почти неотвратимым трагическим концом отступал на второй план.

Совесть его могла быть спокойной: вся жизнь без остатка была отдана правому делу.

— Я допускаю, что я говорю языком резким и суровым, — сказал Димитров в своем последнем слове. — Моя борьба и моя жизнь тоже были резкими и суровыми. Но мой язык — язык откровенный и искренний. Я имею обыкновение называть вещи своими именами.

Я защищаю себя самого как обвиняемый коммунист.

Я защищаю свою коммунистическую революционную честь.

Я защищаю свои идеи и убеждения.

Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесенное мною перед судом слово — это кровь от крови и плоть от плоти моей.

— Вы опять занимаетесь коммунистической пропагандой, — прервал его Бюнгер и угрожающе добавил: — Если вы будете продолжать в том же духе, я лишу вас слова.

Но Димитров не удостоил Бюнгера даже взглядом. Он продолжал:

— Печать не только всячески поносила лично меня — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называла диким и варварским…

Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским, фашизм, но не болгары. Народ, который пятьсот лет жил под иноземным игом, не утратив своего языка и национальности, заслуживает уважения, а не оскорблений. Варвары в Болгарии — это только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: где, в какой стране фашисты не варвары и не дикари?

Бюнгер снова прервал его, спросил нервно:

— Вы ведь не намекаете на политические отношения в Германии?

— Конечно, нет, — успокоил его Димитров, и весь зал, этот тщательно подобранный зал, переполненный преданнейшими людьми «нового порядка», даже этот зал разразился громовым смехом.

Спокойно, взвешивая каждое слово, Димитров говорил о том, как фашисты сделали провокацию орудием своей политической борьбы, о том, для чего им нужна авантюра с поджогом рейхстага. Он говорил о целях и задачах Коминтерна, о программе коммунистов, о том, что они не могли поджечь рейхстаг, ибо не хотели своего разгрома, уничтожения легальных организаций и гибели тысяч и тысяч лучших своих бойцов.

Победно звучали под высокими сводами судебного зала бессмертные строки Гёте — в устах не немца, но преданного друга Германии, интернационалиста и демократа:

Впору ум готовь же свой.
На весах великих счастья
Чашам редко дан покой:
Должен ты иль подыматься,
Или долу опускаться;
Властвуй или покоряйся,
С торжеством иль с горем знайся,
Тяжким молотом взвивайся
Или наковальней стой.

— Да, кто не хочет быть наковальней, тот должен быть молотом! — звонко крикнул Димитров.

Бюнгер закашлялся, сил на крик уже не хватило — он просто поднялся и, собрав бумаги, ушел, дав сигнал полицейским вывести Димитрова из зала. Димитров успел еще послать ему вдогонку:

— Колесо истории вертится, и вам не удастся его остановить ни каторжными приговорами, ни смертными казнями!..

Ему скрутили руки. И поволокли…

…Ни на каторгу, ни на смертный приговор фашисты так и не решились. Во всем мире не нашлось ни одного даже яростного врага коммунистов, который поверил бы в виновность Димитрова. Шли только первые месяцы фашистского господства, и презреть общественное мнение гитлеровцы еще не могли. Нет, не то чтобы не могли: боялись поверить, что это возможно.

23 декабря 1933 года суд объявил приговор, который задолго до этого дня вынес обвиняемым весь мир: Георгий Димитров, Благой Попов, Василь Танев и Эрнст Торглер были оправданы.