Поединок столетия

— Димитров, если вы желаете задать вопрос, спрашивайте спокойно и только по существу дела, Иначе повторится то, что случалось уже не раз: я удалю вас из зала.

«Угрожает с самого начала, — весело подумал Димитров. — Боится, как бы и Геббельс не сел в лужу…»

Он поднялся и в тон свидетелю — очень спокойно, без всякого нажима — спросил:

— Правильно ли я понял господина министра доктора Геббельса, что накануне пожара рейхстага или хотя бы в день пожара вооруженные силы были мобилизованы и получили приказ подавить ожидаемое восстание?

Бюнгер не заметил подвоха, во всяком случае, он не сделал ни малейшей попытки помешать Димитрову.

Зато Геббельс сразу понял, в какой капкан он может попасть, и сделал попытку увильнуть. Но не грубо, как Геринг, — иначе.

— Видимо, господин Димитров принимает меня за военного министра или министра полиции. — Сановный свидетель стоял, не шелохнувшись, заложив свои худые длинные руки за спину. — Но я министр пропаганды и не их\ею ничего общего с военным делом. От себя скажу, что напрасно подсудимый думает, будто для борьбы с коммунистами в Германском государстве нужна военная сила. Полиция могла бы их уничтожить в одно мгновенье.

Теперь уже и Бюнгер понял опасность вопроса Димитрова: ведь никаких приготовлений на случай заговора гитлеровцы не провели — они-то знали, что заговора не существует. Один этот факт разоблачал лжесвидетельство министра, который только что поклялся говорить одну правду.

— Вы слышали ответ, подсудимый? — вмешался Бюнгер, видя, что Димитров собирается что-то сказать. — Потрудитесь впредь спрашивать лишь о том, что относится к ведомству господина министра.

— Именно об этом я и собирался спросить, господин председатель. — Димитрову доставляло удовольствие подыгрывать Бюнгеру и Геббельсу, которые из кожи лезли вон, чтобы допрос прошел спокойно, без скандалов. — Известно ли руководителю государственной пропаганды, что заговоры и политические убийства в послевоенной Германии были делом рук отнюдь не коммунистов?..

— Это к делу не относится! — крикнул со своего места прокурор.

— Почему же?.. — возразил Димитров. — Коммунистов здесь называют заговорщиками, а между тем именно коммунистические вожди Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты из-за угла заговорщиками…

Геббельс по-прежнему стоял, не двигаясь и не меняя своей позы, только на глубоких залысинах выступили капельки пота.

— Не угодно ли подсудимому начать список жертв с Адама и Евы? — спросил он, давая понять, что и ему, дескать, не чужд юмор.

За его спиной, в зале, раздались подобострастные смешки.

Прокурор Вернер поднял руку, и смешки тотчас оборвались.

— Господин председатель, — сказал Вернер, вставая, — нельзя позволять Димитрову вести здесь коммунистическую пропаганду. Это становится невыносимым!

— Вы правы… — кивнул Бюнгер, но Геббельс перебил его:

— Я отвечал и буду отвечать на все вопросы Димитрова, чтобы никто не обвинил меня в попытке увернуться. Я справлялся и не с такими людьми, а уж с этим мелким агитатором…

Нечто похожее на улыбку скользнуло по его лицу.

— Вы собирались меня оскорбить? — насмешливо спросил Димитров.

Геббельс впервые бросил на Димитрова быстрый ненавидящий взгляд.

— Я отвечу вам словами философа, — процедил он. Это был его коронный номер: привести цитатку, чтобы показать, что он не зря носит титул доктора философии. — Каждый человек заслуживает того, чтобы на него смотреть, но не того, чтобы с ним разговаривать.

— Лично я, — заметил Димитров, — не имею на это ни малейшего желания. Разве вы пришли сюда, доктор Геббельс, не как свидетель обвинения, а как мой собеседник?

— Хватит, Димитров, — спохватился Бюнгер. — Еще слово, и я прикажу вас вывести… Спасибо, господин министр, вы можете быть свободны.

Геббельс круто повернулся и с гордо поднятой головой проковылял к выходу через замерший в молчании зал.

«Зачем состоялась в суде гастроль министра пропаганды? — недоумевали на следующий день зарубежные газеты. — Это было жалкое зрелище…»

ВСТРЕЧА В МОСКВЕ

Вечерами, после изматывающих судебных заседаний, когда нервы напрягаются до предела и гудит голова, хотелось лечь, уснуть. Ведь завтра надо быть снова готовым к бою — отдохнувшим, собранным, мгновенно оценивающим обстановку. Солдатом, который в одиночку сражается с всесильными…

Не совсем в одиночку, конечно. Это было бы невыносимо тяжело — в одиночку. Рядом друзья — Попов, Танев, они тоже воюют, как умеют и могут. Но предал Торглер, он думает только о себе, отбивается так, как учит его фашистский адвокат: смирением, «скромностью», открещиваясь от своих идей, от своих убеждений. Да были ли они у него вообще — идеи и убеждения? Что ж это за идеи, если можно от них отречься при первой беде?!

Однажды, раскрывая пакет с бельем, который принесли из прачечной, Димитров между складками простыни нашел записку: «Восхищаемся вашим мужеством. Держитесь и дальше!» Подписи, естественно, не было, но зачем она — подпись?..

В другой раз из пакета с бельем выпала еще одна записка: «Молодец, товарищ! Рот фронт!» Почерк был другой, мысли и чувства — те же.