Поэмы

Даром что много им от роду лет.

Мир их не знает и ведать не ведает,

Помнить не будет, когда и проведает;

Правда без плоти в них, быль без былья,

Опыт, набросок, порыв бытия,

Что-то, как воля судьбы, неминучее,

Что-то не складно, но цепко живучее…

Стар ты, мордвин! Ты б лета свои знал,

Если б, как должно, их с детства считал,

Если б другие считать помогали,-

Кто ты, откуда, чем прежде был, знали;

Если б те годы, что прочь улетали,

Хоть бы на малость различны бывали!

Знал бы ты также: крещен ли ты был,

Как стал Андреем, где в церковь ходил,-

Если бы церкви да были поближе,

Поп поусердней, а бог сам — пониже…

Впрочем, порой ты и песни поешь.

Вот и теперь. Отточивши свой нож,

Лыжу ты режешь, испод ее гладишь.

То-то помчишься, коль ловки наладишь!

Ростом ты мелок и узок в плечах;

Кожа лоснится на желтых щеках;

Скулы широкие, толсты и сильны,

Ус жидковат, зато брови обильны;

Глаз твоих щурых совсем не обресть,

А на рубахе заплат и не счесть!

Белой была она, да посерела;

Больше всего в ней кайма уцелела,

Держится плотно, сроднившись с холстом,

Красною ниткой и синим шнурком.

Славный рисунок каймы у рубахи!..

Пояс, по поясу белые бляхи;

Ног из-за стружек совсем не видать.

Поздно же должен, старик, ты стругать!

Видно, короткого дня тебе мало!

Солнце за степью давно уж упало;

Светлые звезды по небу поплыли,

Жизнью безмолвною степь оживили.

Тихою песней твоей, старина,

Горенка вся с преизбытком полна!

Правда, что мало в той песенке толку,

Капает, будто родник, втихомолку,

Все по одной да по той же звучит,

Дела не скажет, молчать не молчит…

Вот уж десятую зиму, Андрей,

Сам ты хоронишься в недра степей,

С Лайкой-собакой, сам-друг проживая:

Лайка на волка похожа, седая…

Где ты и как ты до этого жил,

Скажет — кто ветер степной уследил!

Месяцев восемь, с излишком, пройдут,

Прежде чем люди опять подойдут.

Нанят ты с тем, чтобы быть тут и жить,

Ломы, кирки, решета сторожить,

Книги какие да счеты беречь,

В горенке темной протапливать печь,

Снегу лачуги сдавить не давать,

В стойла пустые волков не пускать.

Сам ты не знаешь, кем нанят ты был,

С кем договор на словах заключил?

Также и те, кто тебя нанимали,

С кем они дело имеют — не знали.

Даже и домик приземистый твой,

Бог его ведает, чей он такой?

Кем он поставлен, он тоже не знает:

Разных хозяев в себя принимает…

Новая это зима подошла.

Будешь ты ждать, чтоб и эта прошла.

Ждать, когда снова народ подойдет,

Пьяный, тревожный, беспутный народ!

Много их шляется той стороной

В жаркое лето, горячей порой!

В стойлах усталые кони храпят,

Люди, ночуя, вповалку лежат,

Водка и песни текут спозаранка,

Под вечер говор, чет-нечет, орлянка,

Бабы… У многих припрятан тайком

Ценный мешочек с намытым песком:

Прячут и блестку, хранят и пылинку…

Зерна — с горошину, зерна — с крупинку…

Только как первая вьюга пройдет,

В горные щели снегов нанесет,

Вихри по степи, по озеру шквалы

Словно для шутки устроят провалы,

Южная птица умчится в испуге,-

Снова покинут, в забытой лачуге,

Схимником неким живешь ты один

В гробе открытом холмов и долин;

И над безмолвием тихой могилы

Движет зима безобразные силы!

Темная ночь по Сибири шагает,

Песню у печки Андрей напевает,

Мерно под песню уходит работа…

Слышит он: будто стучатся в ворота?

Лайка встревожилась, быстро вскочила,

Зубы осклабила, хвост наструнила.

Цыц! Не топырься! То ветер ревет,

Старою веткой по надолбе бьет;

Ветку бы срезать… И кто ж в эту пору

Пустится в путь по степному простору?

Снег не осел и как раз занесет…

Нет! То не ветер стучит у ворот.

Живо Андрей свой фонарь засветил,

Вышел к воротам, гостей опросил!

Слышит он: баба ему отвечает,

Просит пустить; говорит — умирает…

Отпер ворота. А ночь-то темна,

Даром что звездами вся убрана.

Свет фонаря в темноте замирает,

Черным крестом белый снег застилает.

Смотрит Андрей: на клюку опираясь,

Ветхой шубенкой едва прикрываясь,

Сжавшись с мороза, старуха стоит

И не шевелится, только глядит.

Ветер лохмотьями платья качает,

Стукает ими, как будто играет;

Снег, что наплечники, лег по плечам,

Иней к ресницам пристал и к бровям.

Сжатые губы старухи черны,

Щеки морозом слегка прижжены…

«Эк ты, родная! Иди поскорей!»

Тронул старуху рукою Андрей,-

Только старуха как пень покачнулась,

Молча, всем телом, на свет потянулась

И повалилась вперед головой,

Будто как мертвая, в снег молодой…

Зимнее солнце над степью всходило,

Яркий румянец на степь наводило;

Пышно сверкая, блестя, но не грея,

Золотом влилось в конуру Андрея;

В миски взглянуло, к ружью поднялось,

В низенькой кадке воды напилось,

В щель ее искру на дно заронило,

Все осмотрело и все осветило:

Белые стружки на темном полу,

Рыбу в лохани и лапти в углу.

К книжкам, на темную полку, всползало,

Даже заглавия книг прочитало:

Турнера — «Горное дело России»,

Штельцеля — «Опыты металлургии»,

Томик Некрасова, Милля — «Свобода»

И календарь исходящего года.

Лайке же солнце совсем досадило:

Прямо ей в морду так сильно светило,

Что недовольная Лайка проснулась,

Встала и несколько раз повернулась,

И, перейдя, улеглась под скамью,

Скалясь на грезу собачью свою…

Глаз не сомкнувши, над гостьей своей

Целую ночь провозился Андрей.

К утру старухе лицо пораздуло,

Гладко морщины по нем растянуло,

Яркая краска явилась на нем,