Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

От разрушительных затей,
от причитающей печали
мы отвернемся, но едва ли
былое близкое светлей.
…………………….
Душой и телом крепок, строен
и как-то весело-спокоен —
таков был в эти дни Андрей
Карсавин, химик и зоолог.
Еще и в школьные года
им путь намеченный всегда
был и не труден и не долог.
Потом, обласканный судьбой,
он за границею учился,
вернулся, через год женился
на поэтессе молодой,
и, диссертацию большую
о мимикрии защитив,
в свою усадьбу родовую
с женой уехал.

iii

                                Молчалив
был этой жизни вдохновенной
уют блаженно-неизменный…
А руль невидимый времен
в ту пору повернулся круто.
Россия билась в муке лютой,
России снился грозный сон:
нечеловеческие лица
и за зарницею зарница
над полем взрытым, и кругом
непрерывающийся гром,
и звучно реющая птица
в кольце белеющих дымков,
средь безмятежных облаков…

iv

 Освобожден от службы ратной
 по тем причинам, что для вас
 не драгоценны, вероятно,
 да удлинили бы рассказ, —
 не беспокоился Карсавин,
 жил, негой мудрой окружен;
 меж тем, зловеще-своенравен,
 вновь изменился бег времен.
 Настала буйная година…
 Самосознанье гражданина
самосознаньем бытия
 в душе Андрея заслонялось
 и в дни позора не сказалось.
 Грешно — нет спора; но ни я,
 ни вы, читатели, не смеем
его за это осуждать
 и сходство тайное с Андреем
 в себе самих должны признать.
 Воскликнут гневные потомки,
 вникая в омут дел былых:
«Ввысь призывал их голос громкий,
 да отставало сердце их!»

v

Ирину нежную — подавно
все это мучить не могло.
Очарованье жизни плавной
в ней жрицу чуткую нашло.
Она любила вдохновенья
сладчайший яд, и льстило ей
перебирать в тиши ночей
слов оживающие звенья;
но дар ее не поражал
ни глубиной, ни силой страстной…
Лишь некой женственностью ясной
необычайно привлекал
стих, — и порывистый, и тихий,
как падающая звезда:
в строке ямбической всегда
был упоительный пиррихий.
О далях жизни, о мечтах
так пело сердце безмятежно,
и рифмы вздрагивали нежно,
как блики света на листах…

vi

Их белый дом версты на две-три
от сельских пашен отстоял.
Бывало, при восточном ветре,
звон колокольный долетал.
Их ограничивал прогулки
бор величавый, глухо-гулкий,
как ночь, синеющий вокруг.
 Жизнь протекала без печали,
 газет они не получали
 и не слыхали толков слуг.
 Когда же, охая тревожно,
 твердил им старичок-лакей:
«Да мало ль что теперь возможно,
 везде разбойники!» — Андрей,
 невозмутим, самообманут,
с улыбкой мягкой возражал:
«Что ж, пошалят и перестанут…»

vii