Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

Их мирный рай напоминал
покой благоуханно-нежный
уединенного гнезда
в ветвях черемухи прибрежной,
нависших над рекой мятежной…
И пусть волнуется вода,
и пусть волной вольнолюбивой
скат размывается крутой —
птенцы, неведеньем счастливы,
лишь небо видят над собой!

viii

Вообрази, читатель, темный,
от снега весь лиловый сад,
тень длинную сосны огромной
и тускло-палевый закат.
Мы обойдем, мой друг минутный,
усадьбу старую кругом,
в окне увидим луч уютный
и в дом, незримые, войдем.
Над зеркалом рога оленьи,
перчатки на столе пред ним…
Идем-ка дале: подозренья
мы все равно не возбудим.
Сюда. Налево. Приоткроем
мы осторожно эту дверь.
С Карсавиным, с моим героем,
ты познакомишься теперь…

ix

Просторна комната простая…
Свет под зеленым колпаком
белеет, мягко озаряя
чешуекрылых под стеклом
разнообразное собранье;
и, сгорбившись в кругу лучей,
карандашом шуршит Андрей.
То — по-латыни описанье
мохнатой бабочки одной,
им найденной близ Понтрезины,
на молодом листке осины,
в тринадцатом году, весной…

x

Тебе завидую, ученый:
отрадно творческим умом
миров угадывать законы
по жилке на крыле сквозном.
Отрадно: нравы и строенье
существ малейших изучать
и вековое их значенье
в сопоставленьях постигать.
И счастлив тот невыразимо,
кто может ясность мудреца
согласовать неразделимо
с благоговением жреца, —
в ком жаждой истины, познанья,
холодной, точной простоты
не заглушается сознанье
нерукотворной красоты!

xi

Так — медленно, в труде беззвучном
блаженный протекает срок…
Пора и кончить.
                                     Мотылек
снабжен уж именем научным
и тем языческим значком,
каким на картах астроном
звезду Венеру отмечает…
Пора — но надо перечесть,
неточности, какие есть,
исправить.

xii

                           Небо потухает.
В оцепененьи ледяном
сад принимает тени ночи.

Покинув кабинет рабочий,

в другую комнату войдем.

Глядит в окно, мрачнеет хмуро,

как нищий безнадежный, день.
От шелкового абажура
прозрачно-розовая тень
легла на кружево подушки.
Свет неподвижный серебрит
фарфоровые безделушки,
и в бликах радужных горит
на ширме лаковой, китайской,
хвост огнецветный птицы райской.

xiii

У добродушного камина,
 в полусияньи, в полутьме,
 вникает с трепетом Ирина
 в сонет туманный Мал<л>армэ.
 Но ненадолго. Понемножку
 взор отклоняется от строк,
 на смутный смотрит потолок…
Ласкает бархатную кошку
 все тише тонкая рука.
Сидит Ирина, — молчалива,
о чем-то думает лениво,
чуть улыбается, слегка.
Андрея к бабочкам ревнует,
 и все нежнее и нежней
сон легкий, наклонясь над ней,
 глаза усталые целует.

Вот на медвежий белый мех

сползает книга… Сновидений,
переплетаясь, реют тени…
Вдруг — дорогой, звенящий смех
и на плече прикосновенье
знакомых губ…

xiv