Поэмы Оссиана

Как и в пору войны с Наполеоном, в гражданской поэзии декабристского периода оссианический образ барда, перенесенный на славянскую почву, приобретает актуальный патриотический смысл. Мы встречаем его в "Песни барда во время владычества татар в России" (1823) Н. М. Языкова и в "Песни на могиле падших за Отечество" (1818) А. А. Никитина. А после разгрома восстания связанный с декабристами А. А. Шишков (1799-1832) в стихотворении "Бард на поле битвы" прославлял и оплакивал павших товарищей:

Он вызывал погибших к битве новой,
Но вкруг него сон мертвый повевал,
И тщетно глас его суровый
О славе мертвым напевал. {[829]

}

И. возможно, не без оссиановских реминисценций назвал "бардом" Пушкина А. И. Одоевский в ответном послании из Сибири ("Но будь покоен, бард: цепями, Своей судьбой гордимся мы...").

Вершиной декабристской исторической поэзии явились, как известно, "Думы" Рылеева, целью которых было, по словам А. А. Бестужева, "возбуждать доблести сограждан подвигами предков". [830] Оссиан здесь не упоминается. Но юношеское увлечение Рылеева шотландским бардом не прошло и наложило свой отпечаток на "Думы". Это проявляется и в лирическом характере повествования, и в однообразном меланхолическом колорите, и в условно северных преимущественно ночных пейзажах, и т. д. Недаром на титульном листе "Дум" (М., 1825) было помещено изображение самого Оссиана, заимствованное из французского издания оссиановских стихотворений Баур-Лормиана. Рылеева в Оссиане, видимо, привлекал лейтмотив его поэм, гласящий, что гибель за честное, правое дело - почетна и будет прославлена бардами в грядущих поколениях. Но поэт-декабрист при этом добавлял: "Славна кончина за народ!" ("Волынский"), В таком переосмыслении этического идеала проявилась сущность декабристского оссианизма.

Но в русском оссианизме этого времени существовало и другое направление, элегическое, наиболее ярким образцом которого служит баллада В. А. Жуковского "Эолова арфа" (1814). [831] Оссианический колорит, создаваемый именами (Морвен, Минвана), описаниями природы, картинами охот и пиров, вещей арфой, повешенной на дубе, и т. д., в сущности весьма условен, не столько из-за содержащихся в нем примет рыцарского средневековья (замок с зубчатыми стенами, рыцарские доспехи), сколько из-за того, что он служит фоном для любовной трагедии, возникшей на почве сословного неравенства: такая ситуация невозможна в поэтической системе Оссиана-Макферсона. Оссианизм "Эоловой арфы" - это некая художественная подцветка, которую Жуковский придавал поэтическому воплощению своей глубоко личной любовной трагедии.

Созданная в "Эоловой арфе" строфическая форма, состоящая из сочетания строк двух- и четырехстопного анапеста, получила распространение в русской поэзии. Однако написанные этими строфами стихотворения уже не имели прямого отношения к Оссиану (исключая "Картон" в переложении А. А. Слепцова, 1828). То же можно сказать и о появлявшихся с конца 1810-х гг. лирических стихотворениях и балладах, героини которых были наделены оссианическими именами Мальвина и реже - Минвана. Имена эти оторвались от своего первоисточника, стали условным обозначением романтической героини вообще. А. Ф. Воейков писал, например, в "Послании к N.N.":

...добродетель во плоти,
Уныло-томная Минвана,
Пленяя запахом кудрей,
Нас, легкомысленных людей.
Обманывает, как Ветрана... [832]

Годы русского оссианизма были уже сочтены. Он сыграл свою историческую роль и должен был сойти с литературной сцены. В 1820-е годы английская литература была важна для России прежде всего Байроном и Вальтером Скоттом, которые отвечали новым запросам, но не "Оссианом" Макферсона. Если на рубеже XVIII и XIX вв. к Оссиану так или иначе обращались крупнейшие русские писатели: Державин, Костров, Карамзин. Дмитриев, Озеров, Жуковский, Гнедич, Батюшков, Катенин, то во второй половине 20-х годов редкие уже переложения из Оссиана подписываются малоизвестными именами третьестепенных авторов, каких-нибудь Ивана Бороздны, Андрея Муравьева или А. Слепцова, даже имя которого до нас не дошло. И если еще в середине 30-х годов мы встречаем оссиановскую тему у И. И. Козлова и В. К. Кюхельбекера, то следует иметь в виду, что и слепец Козлов и заключенный в Свеаборгскую крепость Кюхельбекер были оторваны от современной жизни и заново переживали литературные впечатления молодости.