Поэтические книги. 1940-1971

Дней несколько спустя, 18 февраля 1940 года, я проснулся в редком беспокойстве, За окном, на крыше, что загораживает его, делая комнату мою тёмной и успокаивающей, лежал высокий снег. Хлопья продолжали падать, кружимые. Чтобы угомониться, я взялся за перо и написал последний сонет, последнее из трёх посвящений книги Афет[10], пытаясь побороть неожиданное и, стало мне это вдруг ясным, неизлечимое отчаянье. Вечером я узнал, что ночью, накануне, Иосиф Евфимович умер.

Прошло больше года, со всеми событиями, внешними и моими личными. Внешние – поражение Франции и вторжение немцев в Париж. Личные – разрыв мой с Меджусье, которому предшествовал ряд размолвок. Моя Афет вышла из печати в одну из таких размолвок[11], 9-го апреля, в день рождения Меджусье, послал я первый экземпляр и долгое время даже не знал, получен ли он. В декабре Меджусье арестовали и отправили в лагерь[12]. 5-го.

Но среди этих бурь, в молчании – за год я ничего почти не делал – я не переставал вспоминать о Заболоцком – единственным моим утешением были думы об его стихах, запертых за печатями в комнате покойного на улице Котантена, затерянных среди великого множества драгоценных книг и рисунков. Не раз говорил я о стихах этих друзьям, излагал, повторял уцелевшие в памяти строки, пытался искать, из которого журнала были вырваны страницы.

<текст отсутствует>

предпринял, проторчал в кофейне, где встретил за стойкой Меджусье. Она красива была пуще прежнего, сказала мне несколько милых слов, не лицемеря, и исчезла.

С понедельника началась беготня по книгопродавцам. Продолжалась она вторник и среду – в среду был день рождения Меджусье, я послал ей белую сирень и лучшее из моих писем – пока, наконец, один из торговцев не подсказал мне, что у привратницы покойного мог остаться бумажный хлам. Я отправился к той без промедления и получил ответ, что хлам действительно был, но весь уже выброшен, нужно же было вычистить комнату. Есть еще остатки остатков, три сорных ящика, с битой посудой, газетами и письмами. Вымела она все это сегодня – в четверг, я тут изложил неясно, в среду вечером я обедал с Меджусье и испанской дружественной четой и поехал к привратнице только в четверг, получив справку в среду слишком поздно. «Без промедления» это только так говорится, дурная литературная замашка – словом три сорных ящика и, если угодно, привратница мне может продать содержимое. Заломила она не мало, денег у меня никаких не было, я ответил, что ладно, мол, приду утром и займусь разборкой сора, достал к вечеру просимое и в пятницу с утра принялся за работу.

Началось с того, что бритвенным лезвием я порезал себе сильно палец, но так был увлечен, что даже его не перевязал и так и продолжал рыться. Нашел ряд фотографий, снятых с Иосифа Евфимовича, “Romancero gitano” Гарсии Лорка, кучу вырезок из газет, посвященных пушкинскому юбилею 1937 года, несколько документов об испанской гражданской войне – всё в первом ящике – и под конец, ура! – памятные мне страницы Заболоцкого. Не выпустил их из рук, пока не перечёл, убедившись что четырёх в середине, 119–122, не хватало. Перепачкал первую страницу кровью.

Отложив стихи, принялся за дальнейшие поиски. Бритвы, чайник, склянки с лекарствами. Удостоверение, выданное в 1913 году “кишинёвскому мещанину Иосифу Евфимовичу Путерману для выезда за границу” – в другом, правда, правописании – опять пушкинские вырезки, стихи Мандельштама без обложки, стихи Гумилёва то же самое, некая рукопись Цветаевой без начала и конца. Ещё фотографии, остатки моей рукописи, статьи о книгах, изукрашенных Пикассо, которую я написал в прошлом январе для друга, путеводители и печальная изжитая галантерея – пуговицы, нитки, гребёнки, щётки, подтяжки, последние следы исчезнувшего навсегда быта. Но недостающих страниц не было. Напрасно перебрал я и третий ящик, самый злокачественный, где всё было промочено.

Покинул двор, вернулся к привратнице и начал снова допытываться – нет ли ещё чего? Есть, в подвале, но там только одни старые журналы. Действительно, только старые журналы, русские, французские, английские, немецкие, испанские, американские, итальянские. Все отсыревшее, гнилое, сколько лет они лежат тут? Ширмы. Коробка с карандашами. Резаное дерево – иллюстрации к “Пиковой Даме”. Газетные клише. И всё[13].

Расплатившись, я готов уже был приступить к лечению пораненного пальца и затем уйти – когда заметил еще кучку сора в углу, из окурков и пыли. Разрыв её, я нашел недостающие страницы Заболоцкого и первую страницу статьи Степанова о его стихах из “Литературного современника” № 3[14].

Нужно ли добавлять, что я обошел все кофейни, чтобы поделиться с друзьями находкой и прочесть им стихи.

Возвращаясь вечером к себе, я встретил по пути Меджусье у ворот её дома. Она обещала вернуться ко мне “un de ces quatre matins”[15].

11.4.41».

Rahel