Поэтическое воображение Пушкина

Ссылка Овидия и его романтическая горечь утраты естественным образом делают римского поэта и двойником Алеко. В «Цыганах» на эти отношения намекает едва уловимое эхо: Овидий в стихотворении «К Овидию» в ссылке «принужден взложить и шлем тяжелый, / И грозный меч хранить близ лиры оробелой», тогда как Алеко жестоко убивает Земфиру и ее любовника сразу после тяжелого пробуждения ото сна, когда, протянув «обробелую руку», обнаруживает отсутствие рядом Земфиры. Любовник Земфиры обвиняет цыганку в том, что она любит «робко», и повторение родственных слов (с корнем /роб-/) подчеркивает как ироничность, так и семантическую весомость прилагательного, характеризующего руку Алеко. Овидий откладывает оружие и берет в руки «оробелую» лиру; Алеко же реагирует на потерю ровно наоборот: он протягивает «обробелую» руку и хватает смертельное оружие. Однако этот языковой параллелизм между Алеко и Овидием снова возвращает нас к Пушкину, который использовал слово с тем же корнем, чтобы обозначить свою поэтическую реакцию на муки безответной любви в стихотворении «Я вас любил…», где «ревность» и «робость», связанные двойным союзом и аллитерацией в строке «то робостью, то ревностью томим», становятся, по сути синонимами, – ход мысли, для Алеко непредставимый. Поэт Пушкин, как уже отмечалось, в жизни избегает яростных порывов, превращая ощущение потери и скорбь в искусство. Однако не следует забывать, что реальный, биографический Пушкин на протяжении своей жизни участвовал во множестве дуэлей – всего в двадцати одной, причем в десяти или двенадцати из них зачинщиком был он сам, а девять случились во время его ссылки в Бессарабию в 1821–1822 годах[166]. Отношения между биографическим Пушкиным и художественно сконструированным поэтом Пушкиным, несомненно, имеют диалектический характер, а Алеко и его квазидвойники служат между ними посредниками[167].

Столь двойственные и палимпсестические отношения заставляют вновь задуматься о важности имен в пушкинской поэтике. Этическая нестабильность поэтического «я» – одно из объяснений столь сильного интереса к именам и в «Цыганах», и в поэтике Пушкина вообще. В частности, первостепенной важностью в «Цыганах» проблемы поэтической личности может объясняться смысл третьей части поэмы, где Алеко внезапно перестает называться по имени и ненадолго превращается в романтизированного и идеализированного «юношу», в анонимное место-имение «он», потенциального поэта, томимого заботой («Какой заботой он томим?»), подобно более позднему Пушкину, терзаемому ревностью и робостью. Здесь он некоторое время балансирует на грани поэтического порыва (тут и появляется «дальняя звезда» с ее обещанием «волшебной славы»), прежде чем рухнуть обратно, в конкретность собственной, поименованной, антипоэтической личности, как бы он ни пытался от нее избавиться[168]. В самом начале следующей части, где лирические размышления о судьбе Алеко прерываются бытовым разговором Алеко и Земфиры, его имя, следующее в сценарии сразу после вопроса Земфиры «Ты не жалеешь / О том, что бросил навсегда?», подчеркивает двойную неизбывность его прошлого и уготованного ему будущего.

Таким образом, оказывается, что задача поэта Пушкина – вырвать свое собственное имя из области будничного и вознести его целым и невредимым на высоту, где конкретность поступков его носителя в жизни уже никак не сможет этому имени повредить. Имя почитаемого поэтического предшественника вроде Овидия может помочь – стать проводником на пути к этой цели; имя музы в ее земном воплощении тоже несет в себе целебную силу талисмана, о чем свидетельствует частичный акростих с зашифрованными инициалами А. П. Керн в первых трех строчках стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Поэт присваивает земную возлюбленную как свою музу; так Пушкин (и Овидий) решает проблему, возникающую, когда обольстительная женщина ускользает от желания мужчины обладать ею, – проблему, которую Алеко и старый цыган решают столь радикально разными способами. Чтобы понять, каким образом в поэму «Цыганы» вписывается возможность для поэта-мужчины разрешить проблему безответной любви с помощью вдохновения, нам следует рассмотреть эпилог, где Алеко, его антипод старый цыган, жертва Алеко Земфира и ее убитый возлюбленный отступают в даль прошлого и остается лишь рассказчик, который теперь сливается с исключительно лирическим пушкинским поэтическим «я».