Поэтика за чайным столом и другие разборы

Количественный эффект дополняется экзотичностью приводимых выражений, каковые требуют комментариев, чем мотивируется повторение, с легкими вариациями, одних тех же слов, ничего, однако, не проясняющее и лишь удлиняющее список. Это не только способствует усилению комического эффекта — головоломного нагромождения варваризмов, но и заостряет внимание на метасловесном мотиве: адмирал несколько раз подчеркивает необходимость знать даже незначительные слова, помнить команды, владеть терминами, понимать, что что значит, каков смысл. Реплика о том, что хозяйке и другим гостям «это непонятно… и… скучно», не только обыгрывает хорошо известную утомительность списков, начиная с гомеровского, но и заостряет языковой — знаковый — мотив.

Открыто мнемоническая установка (И ведь все это надо помнить!), в свою очередь, работает на тему памяти, инвариантную в каталогах. Мы как бы получаем возможность ощутить вживе тот турде-форс запоминания, который характерен для перечней, исполняемых устно, — тем более что фонетически сходные варваризмы (марсы, марсовые, марсели, брамсели, бом-брамсели, брам и бом-брам-шкоты, грот-марсель, брасы, бом-брам-брасы, брасопятся…) легко перепутать. Мемориальный мотив подается Чеховым комически (отставной старик как раз страдает забывчивостью и все повторяет: дай Бог память), но с очевидным сочувствием (старик, в отличие от приведшего его племянника, совершенно бескорыстен) и с густой примесью ностальгии (с самого начала звучит трогательный мотив тоски старого служаки по былым временам: В старину все просто было; Я рад, что молодого человека встретил; Пла… Плачу… Рад).

2

Стихи с программно лексикографическим подзаголовком «В лесу. Словарь цветов» (1913) есть у сознательного языкотворца Хлебникова, кстати, охотно мыслившего списками (ср. его «Зверинец»; 1910).

На эти златистые

пижмы

                      Что юноши властной толпою

Росистые волосы выжми.                     Везут на пути к водопою

Воскликнет насмешливо:

Кралю

своего села —

                                «Только?» —         Она

на цветах

весела <…>.

Серьгою воздушная

ольха

.                   Под

именем

новым —

Олеги

,

Калужниц

больше черный холод,

Вышаты, Добрыни

и

Глебы

Иди, позвал тебя

Рогволод

.                 Везут конец дышла телеги,

Коснется калужницы

дремя

,

Колосьями

спрятанной в

хлебы

,

И станет безоблачным время <…>         Своей голубой

королевы

.

Подъемля медовые хоботы,                 Но и в

цветы

запрятав низ рук,

Ждут ножку

богинины чеботы

.            Та, смугла, встает, как призрак.

И белые

ель

и

березы

,                       «Ты священна,

Смуглороссья

», —

И смотрят на небо

дерезы

.                   Ей поют

цветов колосья

.

В траве притаилась

дурника

,                И пахло кругом

мухомором

И знахаря ждет

молодика

<…>.                                                и дремой,

Род конского черепа — кость,               И пролит был запах смертельных

К нему наклоняется

жость

.

черемух

.

Любите

носить все те имена

,             Эй! Не будь сурова, не будь сурова,

Что могут онежиться в

Лялю

                Но будь проста, как вся

дуброва

.

<…>

Это якобы пейзажное стихотворение в действительности строится на коллекционировании, а там и неоархаическом изобретательстве древнерусских имен растений. Словарная вакханалия перерастает далее в воскрешение/конструирование некоего весеннего обряда Ляли, которое сопровождается соответственным переименованием участников^[729]. Налицо — в новом, метавербальном и утопическом обличии — игра с виртуальностью каталога.

3

Целую россыпь словесных перечней находим у Ильфа и Петрова, положивших список и в основу повествовательной структуры «Двенадцати стульев». Их интерес к спискам сверхдетерминирован скрещением двух ведущих черт их поэтики: осмеяния советской бюрократической культуры и пародирования языковых клише.

Часто обе установки совмещаются, например, в универсальном штемпеле Полыхаева (овеществляющем список):

Начальник «Геркулеса» давно уже не подписывал бумаг собственноручно <…> Так появились на свет первые каучуковые изречения:

«Не возражаю. Полыхаев». «Согласен. Полыхаев». «Прекрасная мысль. Полыхаев». «Провести в жизнь. Полыхаев» <…>.

Вскоре была пущена в работу новая партия резины. На этот раз резолюции были многословнее:

«Объявить выговор в приказе. Полыхаев». «Поставить на вид. Полыхаев».

«Бросить на периферию. Полыхаев». «Уволить без выходного пособия. Полыхаев» <…>