Поэтка

До утра Дашка ворочалась с боку на бок – заснуть так и не вышло. Было неясно, как жить после случившегося, как прожить оставшиеся до поезда сутки – среди этих людей, видевших ее позор… Позор! Ведь это в тысячу, в миллион, в бесконечное число раз ужаснее, чем громко разламывать шоколадку в притихшем классе! Она, Дашка, ехала сюда, чтобы достойно представить свой город, с лучшей стороны показать себя… Нечего сказать, показала! Молодец, просто ум-ни-ца! Прославилась на всю Россию. Пермь, Воронеж, Волгоград… Вологда, Тюмень, Тамбов… И Тула еще.

Олимпиадники разъедутся по своим городам и станут, смеясь, вспоминать: вот так номер выкинула в Щелыково одна особа! И все-все-все, даже кудрявый йоркширский терьер Женечки Соболь, будут знать, какая она, Дарья Федорова, тупица. Не может отличить стул Островского от заурядной мебели. Или и того хуже – может, но все равно на него плюхается! Не знает дикая девочка с петербургских болот, что в музеях ничего руками не трогают и на антикварных предметах мебели не сидят!

Ох, если бы вернуть время назад, оказаться опять там, в музее. Пусть бы ноги совсем отвалились, ни за что бы не села она. Чертов стул! Ох…

Утром Дашка поднялась с больной головой, идти на завтрак наотрез отказалась. К счастью, по расписанию следовало свободное время, так что можно было и дальше лежать лицом к стене.

Вот только мама не на шутку встревожилась. Потрогала Дашкин лоб – нет, не горячий, температуры нет.

– Сходим вдвоем пообедать, а? Не в гостиницу – куда-нибудь в кафе?

Дашка помотала головой.

Мама присела к ней на кровать, начала гладить по волосам, по плечам…

– Дашуль, что случилось-то? Не расскажешь?

Ничего рассказывать Дашка не хотела, точнее, не могла. Казалось, у нее не повернется язык – в буквальном смысле, физически не повернется, – чтобы озвучить свою немыслимую историю. Никому, никому нельзя рассказать о том, почему так невыносимо стыдно.

Да, пожалуй, никому, кроме мамы.

Теплая рука, гладившая Дашку, привычно пахла ванилью – мамины любимые духи, родной сладковатый запах, успокаивающий. Пусть мама все узнает. Пусть ужаснется и впадет в отчаянье с Дашкой вместе. Этот громадный, стыдный, самый кошмарный кошмар лучше поделить пополам, иначе он Дашку раздавит.

– Знаешь, мам, тут такое дело… Когда мы ездили в Щелыково, там, в музее… В общем, я жутко опозорилась.

Краснея и запинаясь, Дашка рассказывает, как все было, потихоньку приближаясь к кульминации своей драмы. Но – вот удивительно! – на маму ее рассказ не производит особого впечатления. Она улыбается, продолжает ласково перебирать Дашкины волосы. Ну так пусть же скорее услышит все до конца, пусть проникнется Дашкиным ужасом прилюдного унижения!..

– Понимаешь, я при всех села на этот несчастный стул! Стул Островского…

– Ну и что? – искренне удивляется мама, и видно, что она и вправду не понимает. – Ты же не дырку на нем протерла!

И добавляет не то в шутку, не то всерьез:

– А ты возьмешь и станешь великим драматургом! Случай со стулом – это тебе знак судьбы.

И Дашке становится разом легко-легко, будто она – пинг-понговый мячик или воздушный шарик. Повезло, так повезло, что мама приехала сюда, в Кострому, с ней вместе! Рушится с плеч невыносимая тяжесть, и блаженно-прохладно становится на душе, которую жег нестерпимый стыд. Ура!

«В самом деле, – думает Дашка, – я же не дырку на нем протерла…»

Ей так нравится эта немудреная фраза, от которой жизнь меняется словно по волшебству, что хочется повторять ее бесконечно – громко, восторженно, с ликованием! Подумаешь, стул Островского! Я же не дырку… Не протерла же я его… Я же не дырку на нем протерла!

Простое предложение от частого повторения в Дашкиной голове теряет словарный смысл, превращается в таинственное заклятье. Яже! Недырку! Нанём! Протерла! Как свободно дышится, как хорошо…

К успокоенной Дашке вернулась способность логически мыслить, и она обнаружила добавочный утешительный аргумент. В Костроме, возможно, так и не принято, но в музеях Петербурга мебель огораживают веревочкой либо ленточкой – мол, не садись, посетитель, сюда садиться нельзя! Точно нельзя. Совсем нельзя.

А вокруг стула в Щелыково никаких веревочек не было.

В утешительных размышлениях Дашка скоротала время до закрытия олимпиады. Она так осмелела, что даже решила надеть на церемонию то самое красное платье. И пускай ноги толстые, и пускай в этом платье все точно узнают в ней Ту, Которая Села На Стул Островского. Ну и что? Я же не дырку на нем протерла! А красный мне идет, вот, смотрите! Смотрите все, я не боюсь вашего осуждения!