Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Она сидела на желтой кушетке, наклонив выбившиеся пряди к расставленным коленям, между которыми натянулось серое платье. И жадно, некрасиво курила.

Лицо ее опухло, губы обметало, глаза и нос были красны, под глазами набрякли мешки. Остановившийся взгляд смотрел в какое-то страшное никуда. Окурок обжег ей пальцы. Она дернулась всем телом, но не вскрикнула. А торопливо перехватила окурок. Другой рукой выщелкнула из портсигара новую папиросу. Сунула в рот, приставила тлеющий окурок к концу: скосив глаза к носу, несколько раз пыхнула. Убедилась, что занялось. Пульнула окурок в печь. И, вскинув подбородок, выпустила сизое щупальце дыма.

Дым рассеялся.

Взгляд дамы побелел. Она увидела щель, щеку и глаз – незнакомца.

– Бюллетень вывесят! – взвизгнула, как будто к ней прикоснулся не взгляд, а горячая кочерга. – Прекратите уже ходить!

И с пушечным звуком захлопнула дверь.

Чехов отпрянул.

Мысли его взметнулись. А выше всех, как пыль, – самая ничтожная. Впервые за много-много лет незнакомая женщина не улыбнулась ему. Не задержала повлажневший взгляд. Не кинулась за автографом – на книжке, на салфетке, на веере, на собственной ладони. Он вообще ее не заинтересовал. Это было так странно, так ново, так… Он шагнул к буфету, хлопнул водку одним глотком. Скривился: перестояла – теплая.

– Дерьмо.

Стукнул рюмку обратно.

Женщина вздрогнула и подняла голову.

Но не от маленького круглого звука из буфетной. Глаза ее были устремлены на дверь, за которой был кабинет. Странное чувство ударило, как ледяной кулак под дых. Что-то происходит. Неодолимое, неотвратимое. То, что навеки разделит ее жизнь на «до» и «после». «Умирает», – она переломила папиросу, не заметив, что обожгла пальцы. Шурша платьем, кинулась к дверям. Ворвалась, пиная коленями подол, и замерла на середине комнаты. Доктор Даль обернулся. Он стоял у дивана. Темный сюртук почти растворялся на фоне темных книжных полок. Лицо без кровинки.

Испуганное.

– Он будет жив! – крикнула она сдавленно. – Ему лучше!

Даль наклонился к лежащему:

– Что, Александр Сергеевич? Что?

Прошелестело:

– Скажи ей, Даль. Все.

Доктор Даль растерялся. Глянул беспомощно. На него. На нее. Снова на него:

– Но…

Губы ее затряслись. Озноб молниями пробегал по телу.

С дивана донеслось тихо:

– Я от жены ничего не скрываю.

В ушах ее загудел звон. Ничего не слышу. Что он говорит? Я ничего не слышу! Замолчите! Прошу вас. Уйдите. Зачем доктор? Не надо доктора. Ему же лучше! Лучше! Лучше! В висках бухало, сотрясая потолок, полки, диван, мир.

Доктор Даль робко глянул на лежавшего. Кашлянул в кулак:

– Но… я… Хорошо. Гм.

Повернулся:

– Наталья Николаевна… Ой!

Он метнулся – но женщина уже опала, как снежная лавина. Гулко стукнула об пол голова. Даль рухнул рядом на колени, сунул ладонь ей под затылок. Она была в глубоком обмороке. Приподнять ей голову Даль не успел. Тело ее вдруг вытянулось. Одеревенело. Потом выгнулось мостом. И вдруг изогнулось дугой, так что ноги коснулись растрепанного узла волос на затылке.

– Соли! Воды! Помогите! – закричал доктор.

Чехов выскочил из буфетной.

Из гостиной – слуга.

Втроем они хватали ее за руки. Поднимали ей голову. Старались удержать. Напрасно. Кое-как перенесли в спальню. Уложили на кровать. Тело бедной женщины сотрясали истерические конвульсии, которые – как и беспамятство – не прекращались еще несколько дней, после чего зубы ее, такие белые и ровные, остались навсегда расшатанными – так сильно она стискивала челюсти.

Глубокой ночью гроб, обернутый рогожей, вынесли.

У парадной стояли дроги с крепкой мохнатой почтовой лошадкой под дугой. Колокольчик был осмотрительно подвязан: глух и нем. Окна слепы. На набережную глядели только звезды. Снег пухло лежал на тумбах.

Гроб, кряхтя втроем, уложили на дроги, вдвинули. Навалили сверху солому.

Слуга привалился рядом, обнял сверху. Зарыдал.

Подождали, выказав уважение его скорби.

– Полно, Никита, – тронула его за плечо рука в перчатке. – Вдова больна. За ней уход нужен. А за домом – присмотр.

Подействовало.

Тот, хлюпая носом, сполз. Встал нетвердо на ноги, дрожа от горя и мороза. Лицо закрыл локтем – не в силах видеть гроб того, кого нянчил еще малюткой.

Два укутанных господина в шапках до самого носа сели позади гроба. Вожжи хлопнули. Полозья взвизгнули. Дроги полетели по пустынной набережной.

Глава 3. Перстень с изумрудом

Даль сидел в кресле и делал то, что ненавидел больше всего, но умел, кажется, лучше многих. Лучше всех них! Ждал. Привычные мысли зудели.

Может, поэтому написанное им никогда не было по-настоящему хорошо? – подумал в который раз. Вот и сейчас. Ну почему никак не может успокоиться. Не думать. Все оборачивается, все прощупывает, все скоблит ногтем, все принюхивается: все ли я сделал? Все ли я сделал – правильно?

Этот фат Чехов, поди, никогда себя не спрашивает, правильно ли сделал. Просто делает.

Хотелось вскочить. Подойти к двери. Заглянуть. Убедиться. Все ли правильно там делает этот фат.

Но Даль знал: нельзя, теперь только ждать. И лишь потел, ерзал на стуле и крутил на указательном пальце перстень с большим квадратным изумрудом.