Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

«Перстень, – подумал. – Перстень придется вернуть».

Петербург. 1837 год

Даль тихо поклонился:

– Николай Федорович.

Лейб-медик Арендт поприветствовал удивленно:

– Владимир Иванович.

Неудовольствия или ревности на полном румяном лице лейб-медика не было. Ревность – это для неудачников. А Николай Федорович Арендт был баловнем: науки, судьбы, сильных мира сего. Его не убило ни под Аустерлицем, ни под Бородином. К пятидесяти годам у него были дом на Миллионной, Владимир в петлице, Анна на шее, должность личного врача императора Николая Павловича и почти тысяча успешных операций.

Но вот удивление на его лице сейчас появилось, да.

– Зачем вы здесь, дорогой Владимир Иванович?

В Петербурге Даль был известен операциями на глазах, а также тем, что великолепно резал и левой рукой, и правой.

– Офтальмологическая помощь этому раненому точно не требуется, – заговорил Арендт по-немецки. – Ранение в живот. Перебиты крестцовые и подвздошные кости. Началось воспаление кишок.

– Понимаю. Много ли крови потерял?

– Повязку наложили только дома.

– Много ли крови он потерял?

– Изрядно.

– Сколько именно?

– После ранения от самой Черной речки везли.

– Сколько?! Крови?!

Арендт вздрогнул. Несколько мгновений глядел Далю в лицо. Подумал с состраданием: «Это не грубость, это горе». Молвил, впрочем, сухо:

– Около сорока процентов.

– Благодарю.

Даль сделал шаг вперед. Арендт заметил саквояж в его руке. Преградил путь:

– Боюсь, никакая помощь уже не требуется. Не мне вам напоминать. Живот, грудь и голова – полости, куда скальпелю хирурга ход заказан. Все, что мы можем, – это облегчить ему предсмертные страдания.

Даль сделал шаг в обход.

– Я…

Арендт опять преградил дорогу:

– Этим уже занимаются. Облегчают… предсмертные страдания.

Даль нахмурился:

– Вы позволите мне его осмотреть?

Нахмурился и Арендт:

– Не могу вам запретить.

Даль взялся за ручку двери.

– Владимир Иванович! – окликнул Арендт.

Даль остановился.

– Владимир Иванович. Я знаю вас…

– Знаете? Меня? – у Даля вырвался нервный смешок. «О, если бы вы в самом деле знали».

– Знаю ваше доброе сердце. …Он сам попросил меня сказать откровенно, каким я нахожу его положение.

– И вы…

– Я откровенно сказал, что не имею надежды к его выздоровлению. Он просил меня деликатно, но безотлагательно и откровенно изложить положение дел госпоже Пушкиной. Она ждет меня в столовой. Прошу меня извинить.

Даль и с места не двинулся. Холодно:

– Благодарю, что дали мне знать ваше мнение.

Арендт насупился:

– И вам не советую подавать раненому ложных надежд.

Даль вошел в кабинет.

Быстро повернул в замке ключ. Поставил саквояж на стол. Благоговейно подумал: вот стол, за которым писаны… Смахнул эти мысли. К делу!

Раненый на диване дрожал мелкой дрожью. Лоб его был в испарине. Даль стоял у изголовья, с нежной жалостью смотрел в такое знакомое лицо. На сомкнутые веки. На посеревшие губы. Потрогал лоб. «Озноб».

Веки раненого дрогнули.

– А, Даль, – прошелестел. – Арендт был только что. Надежды нет.

– Смотря на что, – заметил доктор.

Голубоватые губы изогнулись в подобии улыбки.

– Оставь, мой друг. Простимся, пока я в памяти.

– Я пришел не прощаться.

– Не согласен с Арендтом?

– Согласен.

– Не лечить же.

– Нет. …Убить.

Голубые глаза уставились на него. Изумление было сильнее боли, сильнее жара, сильнее накатывающего беспамятства. Хотя что-либо сильнее боли при воспалении кишок Далю трудно было представить. Он наклонил лицо к лицу раненого – глаза в глаза:

– Нет, Александр Сергеич. Тебе не послышалось.

Зрачки раненого были менее булавочной головки.

И по мере того, как Даль углублялся в пояснение, они расширялись, расширялись, пока почти не слились с радужкой.

Пушкин отвел взгляд. Вперил в спинку дивана, закрытую простыней.

Даль ждал. Несколько мгновений раненый молчал.

Потом заговорил по-французски. Что Даля не удивило: в моменты сильного потрясения, при родах, при смерти мы все говорим на том языке, который выучили первым.

– Если я не откажусь от вашего предложения… – сказал Пушкин дивану. Нехотя поправил сам себя: – …от вашего… дара, мне придется покинуть жену, детей…

Французское «вы», впрочем, было таким же интимным, как русское «ты».

Даль кивнул – тоже по-французски добавил:

– И славу. Первая же напечатанная поэтическая строка выдаст вас.

Пушкин опять умолк. Заговорил с трудом – и опять с диваном:

– Если я откажусь от вашего предложения, то это будет прямым самоубийством.

Он повернулся всем телом:

– На самом деле вы не оставляете мне выбора.

Даль печально согласился:

– На самом деле – нет. Не оставляю.

– Что же мне останется?!

Даль пожал плечами – перешел на русский:

– Муза.

Пушкин фыркнул. Даль раскрыл саквояж. Опустил в него обе руки:

– И компания, которую ты, возможно, сочтешь заманчивой.

Он бережно извлек и поставил на стол стеклянную банку. Черные запятые присосались к стенкам. Пушкина невольно передернуло от отвращения.

– Пиявки?!

– Арендт оценил твою кровопотерю в сорок процентов. Ему я верю. Крови он повидал немало.

Даль задрал рукав. Сунул руку в воду. Ловко схватил первое тельце. Холодное, будто резиновое. Вынул. Пиявка извивалась, крутя острым хвостиком.