Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Ну же, скажи ей всё. Скажи… Он же просил. Он требовал!..

Госпожа Пушкина ждала. Он стащил перчатку, попробовал на большой палец, как носил Пушкин. Перстень застрял на суставе. Перевел на указательный. Перстень сел. Сразу стало неудобно, хотелось крутить, теребить. Перстень мешал.

– Очень хорошо, – сказала Пушкина. – Впору.

– Спасибо, – сказал Даль, с болью понимая, что врет ей. И ему, получается, тоже. Врет, врет, врет. Врет каждым словом, каждым взглядом, каждым вздохом. Может ли он ей хоть что-то сказать, что не будет ложью?

– И извините. Вы, конечно же, правы.

Она перевела на него свой правдивый косящий взгляд. Всегда как бы в глаза, но как бы и мимо.

– В чем же, Владимир Иванович?

– На самом деле я не знаю вас совсем.

Госпожа Пушкина дернулась мимо него, вскрикнув, как раненый заяц:

– Осторожнее! Ради бога!

Грузчики, бранясь и стукая углами, выносили пианино.

– Прощайте, – бросила на бегу. Ветер тут же разорвал, раскидал слово.

Даль перчаткой вытер лицо, на которое пригоршней упали холодные капли с ее марабу. Натянул мокрую перчатку. Лайка мягко лопнула на внезапно потолстевшем пальце – и сквозь дыру на Даля уставился изумрудный глаз.

***

Решительное «Входите!» из-за закрытой двери пробудило его от раздумий.

Даль крутанул перстень на пальце, отвернул зеленый камень внутрь ладони. Сжал кулак. Встал. Кашлянул. Одернул сюртук.

И вошел в гулкую кафельную комнату.

Взгляд его тут же метнулся к бледному лицу с закрытыми выпуклыми веками. Оно было все еще бледно. И потому страшно напомнило Далю гипсовую маску, которую снял литейщик Балин в тот же день, когда публике объявили о смерти поэта, и как противно суетился квохчущей курицей Жуковский: заказал сразу пятнадцать копий – горе горем, а все подсчитал: кому полагается, кому нет, кто друг, а кто так… Был рад решать за Пушкина, с кем ему следовало водить дружбу. Далю вот маску на память даже не предложил. Но не в этом дело.

Тело стояло вертикально в стеклянной капсуле. Тускло блестели рычаги.

Зашипела в углу вода. Звук звонко отдавался от кафельных пола и стен. Даль обернулся. Чехов деловито тер щеткой руки, лезла розовая пена, пахнущая мылом и железом.

Даль снова уставился на Пушкина. Нервно проверил, как молодая мать у новорожденного: руки-ноги на месте, соска – два, пальцев везде пять. Наклонился: яичка тоже два…

– Вы бы хоть прикрыли… – запоздало возмутился Даль. – Из уважения!

Чехов хмыкнул, не оборачиваясь:

– Там ничего такого, чего нет у вас или у меня.

Стукнул щетку в раковину. Выкрутил кран. Подошел с полотенцем, промокая руки. Довольно прошелся взглядом по сделанному.

– Хороший шов, – сообщил, не дождавшись от коллеги похвал.

Даль цапнул у него полотенце. Повесил на железный рычаг, из уважения к гению прикрывая то, что сам поэт в юности беспечно назвал «надменный член». Поправил.

Чехов шагнул. Сорвал и бросил полотенце на пол:

– Оставьте вы это мещанство. В природе прекрасно все.

Дернул рычаг вниз. Капсула начала медленно наклоняться.

Теперь Пушкин лежал как бы в хрустальном гробу из собственной поэмы. Чехов щелкнул замком, отпирая. От этого звука Пушкин открыл глаза.

И увидел над собой склоненное лицо незнакомца в пенсне.

***

Был один из тех обычных дней, когда вспоминаешь, что все это построено на болоте. В сени из сада запрыгивали лягушки. В углах комнат и шкафов расцветала плесень. Кисейные оборки платья мокро обвисали. Между деревьями сада стелился болотный туман, и стоило сделать шаг в сторону с дорожки, как башмачок проваливался в чмокающую влагу. На небе пухли черные подушки. Ветер пронизывал. Лизанька ощутила на сердце внезапную пустоту, в висках зашумело, всю ее охватил полуобморок, будто должно было вот-вот случиться что-то страшное или хотя бы страшно необычное – точно рядом с ней проскользнуло привидение. Или кто-то где-то сейчас прошел по ее будущей могиле – некстати вспомнилась присказка свекрови.

Сучок поодаль хрустнул, и Лизанька чуть ли не взвилась, но в бородатом человеке, который смотрел на нее поверх кустов, узнала их соседа по даче.

– Ах, Владимир Иванович, – прижала руку к вздымающейся груди. – Это вы. Фух.

– Я вас напугал?

– Вы меня напугали, – проговорили они хором, Лизанька любезно засмеялась, но вышло так нервно, что она тут же кинулась припоминать: уж не по психическим ли болезням специализируется этот милый доктор Даль? Как бы не упек в желтый дом. Врачи – существа опасные. Чего это он, в самом деле, по кустам прячется? Будто высматривает что. Или кого. На лице доктора Даля она заметила тревогу. Решила прикинуться милой дурочкой, наполнила голос кокетливым почтением:

– Никак высматриваете здесь какой-нибудь редкий вид птицы?

Доктор Даль с большим усилием перевел встревоженный взор на нее. Точно сама она была не более чем птицей, причем самой обычной. Воробьем.

– Елизавета Арсеньевна, вы давно тут прогуливаетесь?

Вопрос вызвал недоумение. Лизанька выбрала дипломатичный ответ:

– Не очень.

– Не видали ли вы, не проходил ли здесь один господин?

– Господин?

– Офицер. Невысокий. Брюнет. Усики вот такие. – Доктор чиркнул пальцем у себя над губой.