Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Дамы переглянулись. Интонацию его они поняли. Но понадеялись, что неправильно.

Радклиф попробовала объяснить:

– В том смысле, что гениальная проза равна в своей силе…

– Женщина не может быть поэтом, – быстро уточнил Лермонтов. – Женщины даже судят о литературе вкривь и вкось.

На щеках Радклиф загорелись два розовых кружка. Им навстречу поползла розовая волна из декольте.

– И это говорите вы! – проскрипела Радклиф.

– Вы полагаете, я не имею права?

– Все вы… – обвела их глазами Радклиф, – не создавшие ничего оригинального. Не предложившие ни одной смелой идеи. Ни одного по-настоящему своего характера. Только и знающие, что подражать! Обезьянничать! И кому?.. Лорду Байрону! – Она скривилась, как от ложки хины.

Остин холодно уточнила:

– О, вы не совсем правы, госпожа Радклиф. Они не обезьяны. А обезьяны обезьян. Ибо подражают даже не самому Байрону, а его подражателям. И после этого еще смеют судить? Утверждать, что женщина не может быть поэтом? Самоуверенность людей заурядных меня всегда поражала. Но что поделать, широта и благородство ума свойственны только гениям. Нельзя требовать благородства от посредственностей… дорогая госпожа Радклиф. – При этом ее презрительный взгляд был устремлен на горстку мужчин.

Мэри Шелли спрыгнула со стула. Встала рядом с Остин и Радклиф.

Пушкин побледнел.

– Разумеется, женщина может быть поэтом. Отчего ж не может. Была у нас. Одна, – холодно возразил Лермонтову он. Якобы возразил – потому что его лицо дышало гордым негодованием и было обращено на дам. – Пописывала в рифму. Авдотья Глинка. Грязная шея. Дырявые чулки. Запах изо рта.

Дамы окаменели.

– Вы уверены? – уточнила Остин.

– В грязной шее? О да. Она не соизволяла вымыть ее даже перед выходом в свет.

– А вы? Господин Гоголь? – позвала Анна с досадой, которую не признала бы сама. – Вы тоже так считаете? Каково ваше мнение?

Тот шмыгнул за Пушкина, пискнув:

– Пушкин – наше все.

Радклиф проглотила сухой комок:

– Что ж, господа. Благодарим за чудесный вечер. Мы были бы счастливы остаться еще, но боюсь, уже поздно.

Вдруг Остин придержала ее за руку. Да, она тоже считала самообладание главной добродетелью. Но не сейчас:

– Выходит, господа, мира вы не хотите?

Опытным слухом Пушкин сразу же распознал интонацию будущего дуэлянта. Но так как за всю свою обширную дуэльную практику ни разу не получал вызова от дамы, отмахнулся от собственных – совершенно верных – наблюдений. Он поверил глазам. А глаза видели перед собой лишь то, над чем он всегда смеялся: семинариста в желтой шали, академика в чепце. Не дай бог!

Учтиво поклонился:

– Никто подобного не утверждал.

– В таком случае вас не затруднит взять свои слова обратно?

«Боже мой… какой скандал… она говорит как джентльмен!»

Теперь уже Радклиф тронула ее за локоть. А за другой – Шелли. Остин стряхнула обеих.

Пушкин всегда был учтив с дамами, но то ли пунш, то ли сравнение с Байроном сделали свое негодное дело, и Пушкин ответил Остин как джентльмен джентльмену. То есть тщательно оскорбительным поклоном:

– Касательно оценки поэтических способностей прекрасного пола? Боюсь, что нет. Моя оценка – результат многих лет холодных наблюдений. Все же остальные свои слова я с превеликим удовольствием и немедленной готовностью возьму обратно, чтобы вернуть ваше расположение и снова увидеть благосклонную улыбку на вашем лице.

– Превосходно, господа. – Теперь Остин чувствовала, что в спину ей дышит гневное согласие подруг. – Если мира вы не хотите, нам остается – война!

Стуча по паркету кольцами кринолина (с такой поспешностью все три развернулись и зашагали), дамы удалились.

Несколько секунд тишина оглушала.

Потом пневматическое пианино испустило длинный вздох, надувая меха. Барабан пришел в движение, двинул ленту с пестрым узором проколотых отверстий. Затренькал веселый вальс.

Глава 6. Бриллианты навсегда

– А теперь, милые дамы, вашему вниманию предлагается вечернее платье, в котором современная пикантность и динамичный образ жизни сочетаются с требованиями самых строгих светских приличий. – Госпоже Ворт не требовалось говорить ни громко, ни отчетливо: тишина в зале была полной. Лица всех дам тут же повернулись в профиль, точно под креслами действовал общий механизм, как в музыкальной шкатулке.

Не повернулась только Радклиф.

Во-первых, ей досталось место во втором ряду, в чем не было бы ничего дурного, если бы место в первом не заняла Остин. Во-вторых… Ах, этих «во-вторых» было так много, что всех и не перечислить.

Створки двери отворились, вошла очередная «манекен», бахрома на подоле подрагивала в такт, бежевый шелковый хвост шуршал по паркету, взгляды дам – а кресла стояли в несколько рядов по обе стороны, так что в центре оставался проход, достаточно узкий, чтобы не пришлось жертвовать количеством публики, но и широкий, чтобы «манекены» подолом платья не касались колен покупательниц в первом ряду, – взгляды дам так и следовали за платьем. «Манекен» изо всех сил старалась смотреть поверх шиньонов и шляпок.

Радклиф наклонилась к уху Мэри Шелли и принялась тоненькой струйкой лить яд: