Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Госпожа Шелли пошутила! – и тут же вцепилась Мэри в локоть («Вы же пошутили, дорогая Мэри, не так ли?»).

Горничная обдала их неуловимым презрением. Остин стало неловко.

– Мы ждем подругу.

– Она нам не подруга, – воинственно уточнила Радклиф.

Джейн вздохнула и ответила горничной:

– Словом, проводите нас к госпоже Лавлейс.

Горничная-француженка презрительно усмехнулась про себя (во-первых, «ну и акцент!», во-вторых, «все англичане – куку»), но с вышколенной безмятежностью повлекла всех трех за собой.

Примерочная напоминала железнодорожный вагон, только просторный и оклеенный обоями цвета «дьявольская роза». Двери, двери, двери. Каждая вела в отдельную кабинку. Неся платья на вытянутых руках, как букеты, летали горничные. Все как одна в черном. Млели в напольных вазах цветы. Из каждой кабинки доносилось копошение. Пахло свечным жаром, пóтом, духами и подгнившими в воде стеблями. Мэри с жадностью провожала глазами платья, исчезавшие в кабинке у очередной счастливицы. Анна промокнула платочком верхнюю губу:

– Я бы никогда не надела такой ужас. Даже если шестьсот франков заплатили бы мне, – шепотом предупредила она. – Что это сзади? Конский круп? Или корма фрегата? А впереди?

– Этот фасон называется «креветка»! – восторженно объяснила Шелли.

– Впереди – не прикладывая особого воображения – можно увидеть ваши ноги. И вы хотите, чтобы дама, которая надевает на себя такой ужас, стала одной из нас?

– Госпожа Лавлейс – уже одна из нас.

– Вы правда в это верите?

– Дорогая, вы преувеличиваете. К тому же осада Севастополя – это ее идея. Разве вы не мечтаете о победе?

– Но она не может написать ни строчки. Мы не можем и далее делать за нее вот так всю работу, – зашипела Радклиф. – Мэри, скажите же вы!

– Да-да. – Мэри проводила взглядом чудесное бежевое… Но рассмотреть подробности не успела, бежевое чудо скрылось за дверцей.

– Зато ее идеи идут в ногу с наукой! – твердо возразила Остин. – Она великий математик! И она – дочь Байрона.

– Это-то меня и пугает!

Скрестились шпаги:

– Дорогая Анна.

– Дорогая Джейн.

Но тут дверца купе распахнулась. В проеме высилось нечто шелковое, зеленое, муаровое, задрапированное самым неожиданным образом, динамизм современной жизни в нем сочетался с пикантностью – словом, пропасть щегольства и жуткий ужас. Шелли, Радклиф и Остин засияли улыбками навстречу новенькой:

– Дорогая Ада, вы божественны!

– Милая Ада! Какая прелесть!

– Дражайшая миссис Лавлейс! Это платье поистине ваше.

Все расцеловались, звонко чмокая друг другу воздух в дюйме от щек. Еще раз заверили друг друга, как рады новой конфигурации. Во славу Британии.

– Дорогая Ада, мы так счастливы, что вы с нами. Вместе мы непобедимы.

– Вы ни о чем не пожалеете, – со смешанными чувствами заверила Шелли. – Теперь наша – и ваша – жизнь так интересна. Так насыщенна.

– Полна изумительных приключений. – Радклиф постаралась, чтобы это прозвучало почти без курсива. Ради победы она была готова на все.

– А главное мы обожаем друг друга, – завершила фейерверк Остин.

***

Солнце отыскало на столике пузатый графин с граненой пробкой. Звонко щелкнуло по ней пальцем. Выбило искру. Золотая искра рикошетом, как пуля, пробила Лермонтову веко, глаз, разнесла мозг. Он застонал, проснулся, зажмурился и не сразу понял, что полулежит в кресле (до кровати вчера не дотянул всего ничего). Оловянный, деревянный, стеклянный.

Неся голову осторожно, как только что склеенный елочный шар, он отправился на поиски исцеления.

Остальные были уже в гостиной. Пневматическое пианино тихо скалило длинные лошадиные зубы. На дне чаши для пунша присохли звездочки гвоздики и сморщенные дольки яблок. Пахло кислым. Пыхтел самовар. Чехов наливал и передавал дымящиеся чашки, стараясь не звякать блюдцами и поворачиваться всем телом (головой было лучше не двигать). Гоголь потел. Пушкин то и дело прикрывал глаза – каждый звук синей стрелой пронзал голову.

Переругивались зло, но вяло.

– Вышло неучтиво, – повторил Пушкин.

– Какая разница? – пробормотал Чехов. – Мы враги. Вежливостью ничего не изменишь. Как и ее отсутствием.

– Что не мешает находить ее отсутствие прискорбным.

– Почему Байрон? Байрон-то почему? – шипел Лермонтов. – Я не понимаю…

– Сроду не писал под Байрона, – плаксиво ворчал Гоголь. – Зачем они меня обижают?

Чехов фыркнул в чай:

– Байрон – фат и пошляк.

Он деликатно вздохнул, глянув на Пушкина:

– Простите. Вам он нравился.

Пушкин не обиделся:

– Я корчил Байрона, как метко выразился говночист Фиглярин. Но давно уж не грешу.

Взгляд его поверх чая Лермонтов принял на свой счет:

– Да, я писал «Героя нашего времени» под Байрона. Но, господа, помилуйте, мне было двадцать. И мне нужны были деньги. Вопрос не в этом, – он обернулся на Чехова, – вопрос в том, зачем вы бухнули в пунш столько водки?

– Я?

Он вздернул злополучный графин за горлышко:

– Здесь сколько? Литр. С литра не кидаются сравнениями с Байроном направо и налево. Надо спросить госпожу Петрову, это она гото…

– Хорошо, – вздохнул Пушкин. – Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя, назовем это, прозрел. Довольно с Байроном. Какие будут идеи?