Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Что ж, тупик. Хорошо, господа. Спросим третью сторону, – завершил военный совет Пушкин.

Вернулся к господину Болину.

– Буду благодарен за возможность прикоснуться к вашему опыту.

– О!

Господин Болин собрал складками лоб, дав понять, что задействует во благо покупателя все мыслительные силы:

– Весь к вашим услугам! Что ж, поразмыслим. Супруг дамы не должен заинтересоваться внезапной обновкой. А стало быть, тем, кто ее преподнес. Так на что же никогда не обращают внимания мужья в дамском туалете?

Жених задумался. Его ревнивый взгляд обычно замечал даже стежки на платье Натальи Николаевны. И сейчас вся она предстала… В сердце уколола тоска… Болин ласково подсказал:

– Фермуары, брелоки, булавки.

– Так тому и быть, – недолго думал жених («Все бы покупатели так!»). – Один фермуар. Один брелок. Одну булавку.

– Тогда последний вопрос…

– Цена значения не имеет.

Болин невольно просиял. «Все бы покупатели так!»

– Размер камней?

– Хм… Иными словами: которую я люблю сильнее? Увы, ни одну.

Болин улыбнулся вольтеровской улыбкой:

– Любовь… У любви свои законы и пропорции, – обтекаемо заметил он. – Князь Туркестанский заказал бриллиантовый браслет для госпожи Гюлен на пятнадцать тысяч рублей. Вот это, смею заметить, любовь! Поднес к бенефису. Об этом писала «Петербургская газета». Если угодно, могу отыскать заметку…

Жених сделал летучий жест, обозначив, что заметку ему не угодно. Ювелир сцепил руки на животе:

–Но для супруги!.. Для княгини Туркестанской он заказал у нас ожерелье за тридцать тысяч. Изволите ли уловить правило пропорции? Пятнадцать – и тридцать. Еще примерчик, ежели пожелаете. Одна очень высокая особа… – Болин воздел палец, указывая на самые высшие сферы, – изволила заказать супруге ожерелье в сто шестьдесят девять тысяч рублей.

Пушкин сообразил, о какой особе идет речь. От бешенства у него побелели крылья носа. Вспомнились балы в Аничковом, Наталья Николаевна прыгает в мазурке, подпрыгивают локоны и тетушкины бриллианты на груди, в декольте беззастенчиво пялится монарх, распаленный, как павиан, а блеклое, болезненное лицо императрицы дрожит, как медуза, выброшенная на берег Финского залива. Неужели чувства тоже живут вечно? Он заставил себя спокойно ответить:

– Кажется, начинаю понимать.

«Чем крупнее бриллианты, тем сильнее провинился».

Болин скромно склонил голову:

– Так, значит, бриллианты в вещах для трех прекрасных дам вы изволите…

Пауза повисла, как бильярдный шар на краю лузы.

Пушкин взвесил вчерашнее на ювелирных весах вины – и решительно выдохнул:

– Очень… большие.

В этот момент стеклянный грохот заставил всех в зале подпрыгнуть, вскинуть головы к витринному окну. На толстом стекле треснула звезда. За ней была видна толпа. Бах! Ударил еще один камень, по стеклу раскинулись угловатые молнии. Приказчик, как тигр, прыгнул к витрине. Стал крутить загогулину рычага – задраивать чугунные решетки. Господин Болин, бросив покупателю «простите», ринулся вон.

Переглянувшись, все четверо приникли к окну. Отпрянули, увидев занесенные камни и палки. Увидев пьяные рожи. Толпа напирала. По ней гуляли штормовые волны:

– Громи! Англичан!

– Катись к себе! Гадить!

– Бей вражину!

Ювелир не растерялся:

– Фетюки! – заорал Болин так, что на красном лице надулись жилы. – Какой я вам англичанин! Я швед!

А потом выдал фиоритуру, в которой даже Пушкин понял только то, что в ней были существительные, глаголы и прилагательные; даром что его няня Арина Родионовна любила залить за воротник и в подпитии могла блеснуть парчовыми богатствами русского языка. Но все же не так.

Сзади еще напирали. Но на переднем крае уже переглядывались. Чистый русский язык и еще более чистый мат краснорожего лавочника произвели на толпу патриотический эффект. Стало ясно, что это не англичанин. И даже не вполне иностранец. Так завернуть мог только свой! Камни поникли. Толпа заструилась дальше.

– Швед! – гавкнул для острастки Болин. Пнул ногой камень с крыльца. Сорвал афишку, налепленную ему на дверь.

Пробежал глазами патриотические вирши, карикатуру. Фыркнул:

– Фетюки.

– Что случилось?

В зале стоял сумрак от опущенных решеток. Блестели встревоженные глаза. Всем стало не до бриллиантов. Болин на ходу сунул жениху афишку. В сердцах сдернул с прилавка ненужный бархат, вытер им лоб, лысину.

– Что случилось? – суетился вокруг приказчик. – Почему громят? Подать лимонаду? – тут же налил, подал. Ювелир жадно припал к стакану.

Пушкин изучал афишку. Остальные читали через его плечо.

– Ну? – с трудом сохранял самообладание Пушкин, его верхнюю губу усеял пот. – Все еще настаиваете на… тараканстве? По-моему… пока что это дамы нас… тараканят.

– Что же теперь, господа?

– Мы исчезнем? Растаем? – засуетился Гоголь. Он? Такой живой? С новенькими бакенбардами и в радужном шарфе? Исчезнуть? Он был не готов.

Лермонтов мрачно усмехнулся. Руки Гоголя нервно забегали по жилету.

– Началось, господа. Началось. Я уже не такой плотный, как был утром.

– Вы что, каждое утро проверяете? – процедил Лермонтов, он не сводил глаз с Пушкина. Тот глядел куда-то, за тысячу верст отсюда, дальше. Гоголь трогал себя за голову, нос, уши: