Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Предлагаю тост за наше славное купечество. В войну с Наполеоном оно щедро и бескорыстно раскрыло кошельки и карманы для спасения отечества. И теперь, когда новый враг жалко пытается грозить нашей великой России, севастопольское купечество последовало примеру славных дедов и, не считая, отдало деньги на возведение редутов, башен и стен. Ура!

В глазах купцов засветилась благодарность, странно похожая на мстительный блеск.

Губернатор с трудом протолкнул каплю вина сквозь пересохшее горло.

Новоиспеченный крымский главнокомандующий не заметил ни того ни другого – ибо пил залпом, высоко задирая хрустальную ножку и показывая из воротника петушиную шею.

После обеда все расселись по коляскам и отправились смотреть городские укрепления.

Кортеж затормозил у оборонительной стены. Ничто не говорило о том, что война близка. Все утверждало, что ее не будет совсем. Стена была высоченная. В солнечном воздухе пахло йодом. И чем-то не совсем подсохшим. Пощипывали травку козы. При виде кортежа они подняли головы. Но жевать не перестали. Выпяченные губы и горизонтальные зрачки придавали мордам такое саркастическое либеральное выражение, что даже губернаторский кучер почувствовал неловкость. Выпростал кнут.

– А ну, брысь! – стеганул поверх усеянных репейниками спин.

Козы бросились наутек. Сшиблись, заметались. Бросились к экипажам, опомнились, метнулись за своим вожаком – козлищем в черной пыльной шубе. Глупый зверюга ломанулся к стене. Лоб его столкнулся с кирпичной поверхностью. Издал пасхальный звук треснувшего яйца.

Крак!

Губернаторша зажмурилась. По стене зигзагом длинно пробежала трещина. Кр-р-р-р-рак!

Стена раскололась. Козы, блея, тряся бородами и выменем, скачками устремились в проем.

Стена постояла немного, точно обдумывая, как пьяница, который не может решить, идти ли ему домой, к свирепой супруге, или накатить еще. А потом грохнулась плашмя. «Бля», – звякнул губернатор. А потом все покрыло облако картонной пыли и тишины. Рассеялось. Вид открылся чудесный. Широкий, просторный. От него захватывало дух. Небо было высоким и чистым. Мерцали блестки чаек. Море смеялось и пахло арбузом. Пышной флотилии облаков соответствовала на воде летучая гряда боевых пароходов.

Железная клепка говорила о последнем слове техники. Трубы были мощными, как слоновьи ноги. Широкими рукавами стелился из них дым. Трещали вымпелы. Жерла орудий смотрели на берег круглым немигающим взглядом – взглядом индийской кобры перед броском.

– Это наши? – с тщетной надеждой выдавил губернатор.

Все посмотрели на морского министра, то бишь нового крымского главнокомандующего. Князь Меншиков не ответил. Он смотрел на синие, желтые, розовые искры, которые испускал с его мизинца бриллиант, никогда не видавший столько солнца. Князь подышал на камень. Отвел руку. Опять полюбовался.

Вспомнил свой петербургский дворец, тоже новый. Вспомнил виллу в Ницце. Вспомнил швейцарские счета. Хорошо быть богатым.

Но почему же нельзя быть богатым – далеко отсюда?!

За что жизнь так несправедлива?!

Князь вздохнул, сощурился на солнце:

– Господа, погода располагает к холодному шампанскому.

Молчание позади. Он обернулся на купцов, на чиновников:

– Не правда ли?

***

– Двадцать четыре… двадцать пять…

Руки, что держали подзорную трубу, были похожи на вареных крабов: красные, жесткие, шершавые. Батя никогда не носил перчаток. А вот вице-адмиральский мундир и фуражку с золотой кокардой, казалось, никогда не снимал, в них и родился.

– Тридцать один… тридцать два… – водил он цейсовским оком по севастопольской бухте.

Матросы внимали Батиному счету с тихим ожиданием чего-то гадкого. Отсюда, с севастопольской стены, английские корабли казались безвредными. Казалось, на воде стоит колючая шелуха от семечек.

– Батя, полундра, – тихо свистнул один. – По правому борту.

Батя отнял трубу. Металлический обод выдавил вокруг его глаза красноватый след. Казалось, Батя вдел монокль. Справа приближался начальник штаба флота контр-адмирал Корнилов.

Матросы при виде начальства вытянулись, сделали тупые лица. Контр-адмирал, как всегда, вышагивал, вздернув подбородок, с прямой спиной, но так, будто опасался ступить в дерьмо. Лаковые штиблеты лизало солнце. Мундирная сбруя горела золотом. Ордена испускали алмазные искры. Мешало только лицо. Бледное, застывшее, с черными височками и усиками. В молодости контр-адмирал был красив, как тогда говорили, «байронической красотой». Тогда как лицо Бати правильнее было бы назвать ряшкой. Круглые щеки, круглый нос, круглые глаза. Трудно было найти более несхожих людей.

Корнилов глянул на Батю, но так, как глядел на всех и всегда: будто с трудом отвлекался, а прислушивался – к призраку, стелющемуся за спиной.

– Докладывайте.

Батя кивнул подбородком на рейд:

– Полсотни там этих хреновин.

Стылое лицо Корнилова похолодело еще на градус, цифра насторожила его округлостью:

– Точнее?

– Пятьдесят.