Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Владимир Алексеевич? – Тотлебену стало не по себе от этой иррациональной пантомимы. «Нам всем главное – не спятить. Будет штурм. Будут тяжелые дни, бессонные ночи. Много. От рассудочности нас троих, от нашего хладнокровия зависят люди. Нам всем главное – не спятить».

Корнилов быстро шагнул к окну. Дернул портьеру.

Стена.

– Говно, – неслышно пробормотал ей Корнилов.

«Почему я подумал – „говно“? Я же никогда так не говорю. Что со мной сегодня такое? Сперва я чуть не сказал „говнокомандующий“ вместо „главнокомандующий“, потом „пушкин“ вместо „пушки“, потом… Неужели мой рассудок сдается? Нельзя, не сейчас, только не сейчас».

От этих мыслей его оторвал голос Тотлебена:

– Господа. Северная сторона наиболее уязвима. Наступление неприятеля здесь будет быстрым и – увы – победоносным.

– Надо это… – Нахимов сдавленно кашлянул, смотрел он в сторону. – Баб быстро вывозить. Детей и баб. В смысле, дам. Женщин. Если в город войдут турки, да и прочие цивилизованные народы…

Опять кашлянул:

– …когда войдут.

Он думал не о себе, понял Тотлебен. Семьи – близкой, как рубашка к телу, – у вице-адмирала никогда не было. Он думал о моряках. О горожанах. О своей большой семье.

– Дорогой Павел Степанович… – Тотлебену вдруг многое захотелось ему сказать. Отставить! Не сейчас. Сморгнул едва не набежавшую влагу. Заставил мозг развернуть карту. Город. Подходы с суши. Дороги, тропы, высоты, низины, реки, мосты. Севастополь – куда? Светящимся пунктиром пробежала извилистая дорога между двумя точками. Много ли выдержат женщины? А с детьми? Значит, будут повозки. Пунктир погас. Карта в голове развернулась под новым углом. Побежал, засветился новый маршрут. Севастополь – …

Корнилов все водил глазами в пространстве. Точно ощупывал.

От стука в дверь едва не подпрыгнули все трое.

– Если этот… вернулся, чтобы… я… за себя не ручаюсь, – признался Тотлебен.

Нахимов с рыком ринулся к двери.

Распахнул.

На пороге стояли дамы. Это были аптекарша Амалия Эдуардовна Клайстер, затем жена купца Голованова и мадам Барбарисова, известная в Севастополе… А впрочем, главное то, что сейчас они сбились так тесно, насколько позволяли кринолины.

Нахимов неопределенно поклонился всем троим. Аптекарша сделала движение навстречу. Кашлянула. Видимо, она была предводительницей этой дамской делегации, и Нахимов поспешил ей на помощь:

– Амалия Эдуардовна, зачем вы здесь?

– Мы здесь как депутация дам Севастополя. Господин контр-адмирал.

– К вашим услугам.

Дамы переглянулись, замялись. Мадам Барбарисова, особа куда более бойкая, задела створкой капора за дверной косяк, выдвинулась вперед:

– Мы просим вас передать письмо.

– Кому? – удивился Нахимов.

– Самому главному.

– Боюсь, господин главнокомандующий… Князь Меншиков недоступен, – корректно высказался Тотлебен. Стараясь при этом не солгать.

Все три дамы энергично затрясли шиньонами: нет-нет-нет.

– Не ему!

– Кому ж? – удивился Корнилов.

– Господину – английскому – главнокомандующему.

Будь здесь находчивый князь Меншиков, он бы тотчас срезал: «Любовное?» Но два адмирала и генерал растерялись.

Мадам Голованова вздернула пяточку подбородка, обрамленную пухлыми щеками, и протарахтела фразу, которую придумала дома и твердила в уме всю дорогу:

– В этом письме мы просим фельдмаршала Реглана вывезти севастопольских детей и дам английским пароходом в Одессу ввиду известных ужасов, которые грозят женщинам, если… – Она запнулась. Поправила решительно: – Когда город будет взят штурмом.

Под Корниловым качнулся пол. Нахимов стал багровым. Тотлебен застыл. Они знали: женщины правы.

И все же было что-то еще, нечто такое…

Корнилов уронил «пардон» и, провожаемый встревоженными взглядами дам, высунулся в переднюю, точно не заметил адъютанта, потому что не адъютант вызвал в нем чувство, будто кто-то, будто что-то… Он прислушался. Никого?

Глава 8. Кошка

С факелов капала смола. Дым быстро сливался с темнотой. Матросы выкатывали, навалившись все вместе, пушки. Пихали перед собой ящики со снарядами. Передавали по цепочке камни. Волокли бревна. Стучали топоры. Визжали пилы. Пыль забивалась в ноздри. Воздух звенел от железа, криков, ругательств. Отсюда, где стоял Батя, с высоты укрепления, Севастополь напоминал ему муравейник. Все куда-то что-то беспрерывно тащили. Все куда-то бежали.

Заметить, что укрепления растут, было так же трудно, как заметить, что растет цветок. Особенно в темноте.

«Надеюсь, Тотлебен не ошибается», – думал Батя. Ночь не холодила, как обычно. Пот ел брови.

Движение огней в стане неприятеля казалось ему солянкой. Кто-то медленно его помешивал. Ложкой подгребал. Погуще – сюда. К северной стороне Севастополя. Незащищенной стороне. На душе было пакостно. Не от близкой смерти, смерть его не пугала. Напрасная и позорная смерть – вот отчего. Что преданы и оставлены – от этого. Что будут страдать гражданские, о, как страдать – от одного этого хотелось пустить себе пулю в лоб, но именно поэтому он никогда бы не покончил с собой: слишком просто, слишком подло. Бросить тех, кто на него уповает? Севастополь был обречен, и Батя решил сражаться, пока жив.

– Нахимов!