Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Батя обернулся, изумился:

– Даль!

Оба схватились в объятия, постучали друг друга по спине. Нахимов, как всегда, в полном мундире. Даль – тоже как всегда – в сюртуке, застегнутом доверху.

– Посмотри на себя! – невесело засмеялся Нахимов. – Бородища. Ордена. Фу! Крыса сухопутная! По морю заскучал?

– А ты тот же.

– Только уже серый малость. – Батя снял фуражку, пригладил мокрые седые перья.

– Волки тоже серые, – заметил Даль.

– Что верно, то верно. Дешево англичанам отделаться не дадим.

Даль не спускал с него больших прозрачных глаз. Лицо в темноте бледное, как лунный ломоть.

– Я знаю, – сказал Даль.

Нахимов смутился, отвел взгляд. Заметил вдали непорядок. Заорал:

– Концом, твою мать, бери! Концом!

– А что Корнилов? – Голос Даля был все так же тих.

Нахимов повернулся:

– А что Корнилов?

– Мне он показался толковым. Одаренным.

– Ну-у… Башка у него варит. Это да.

– Варит, значит. А не видел ли он недавно чего… такого? Он тебе не говорил?

– Чего? – вытаращился Батя.

– Не знаю.

Ответ озадачил Батю. Все сразу стало казаться странным: синие очки, сдвинутые на лоб, глухой сюртук. Бледные глаза. Само появление старого друга. Среди ночи. В осажденном городе.

– Даль, а ты-то здесь откуда? Какими судьбами? Хирургом на фронт добровольно пошел?

Даль, звякнув цепочкой, вынул золотую лепешечку брегета.

– Вроде.

«Как можно быть вроде хирургом? Или он хотел сказать: вроде – добровольно?»

Вперил взгляд во взгляд:

– Даль, ты врешь?

– Я проститься с тобой пришел, – горько признался Даль. Поднял за кончик цепочки часы.

– Проститься?!

Но изумление скрылось, как за упавшим занавесом. Лунный блик качался перед глазами. Тик-так. Вправо-влево. Батины глаза осоловели. Ходили следом, как шарики в механизме: тик-так, вправо-влево.

– Немного у меня было таких друзей, как ты, – печально сказал Даль, убирая часы в жилетный кармашек. – И вот уже никого, кто помнил бы меня юным. Один я остался. Помнить вас всех.

Он поднял руку и перекрестил старого товарища:

– Прощай, герой. Прощай.

– Батя! – заорали со стены. Несколько человек толкали в круглый зад мортиру: – Хренушку эту куда?

Батя вздрогнул. Перед ним со скоростью цветка росла оборонительная башня. На глазах отвердевали укрепления. Пушки сняли с кораблей. Матросы стали пехотой и артиллерией. Севастополь готовился. Ощетинивался. Все бежало, хлопотало, работало. Все были заняты, всем он был нужен.

«Какого я тут стою? – Он удивленно посмотрел на фуражку в своей руке. Зачем я ее снял?»

Нахлобучил – и сорвался с места.

***

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос», – подумал фельдмаршал британской армии сэр Фицрой лорд Реглан при виде ветчинной полоски в небе. То немногое, что осталось от древних в его голове со времен Вестминстерской школы. Он знал, что и солдаты сейчас тоже видят эту полоску. Они видят то же, что и он. Они смотрят туда же, куда он. Он их чувствовал. Там, вдали. Там, куда он их направил. Он ощущал их всех разом, как некий единый многоногий, многорукий организм, слепленный из тысяч; и он был его мозгом. Его волей.

На рассвете решил наступать.

Неприятеля, должно быть, хорошо потрепали за ночь шотландские стрелки.

Теперь пора приняться людям сэра Джона.

Над головой сэра Фицроя хлопал черный флаг. Перстами Эос потрогала и его – из черного он стал цветным: красные полосы, синие треугольники. Ветер никак не мог сложить из них привычный британский крест: терпения мало, злости много. В сердцах рванул с древка – оторвать не вышло, разъярился еще больше.

Лорд Реглан покрепче прижал ладонями шерстяные наушники (много-много хлопковой ваты внутри). Щеки от ветра были уже как кирпич: красные, шершавые. Усы и баки сбились в войлок. У всех них. Из-за шершавой красноты физиономий британский штаб одесную и ошую фельдмаршала казался одной семьей потомственных пьяниц. Толстых пьяниц: под мундиром – фланелевый набрюшник, теплый свитер, подштанники, чулки. Но лицо… Бог мой, еще час – и оно отвалится ледяными кусками. Шерстяной чулок на голову-то не натянешь. Хотя почему нет? Дырки для глаз и рта прорезать, и… А что? Взять и сделать. И плевать…

Но завизжали, перекрикивая ветер, волынки. Мысль о практичной шапке-чулке ветер тут же цапнул, забросил куда-то за Балаклаву. Пора! Сэр Фицрой почувствовал прилив жара к щекам. За час лицо не отвалится. Не будет у русских этого часа.

Северная сторона Севастополя впереди была нагой, как задница ученика частной школы, разложенная перед розгами.

Боевому кличу волынок вдали ответил одновременный хруст тысяч шагов. Сэр Фицрой его не столько услышал – ощутил подошвами дальнюю вибрацию земли. Затрепетал. Авангард – вперед: люди под командованием сэра Джона. Выдвинулись! Боже, храни королеву. Началось.

***

Ночь была южная. Черноморская. Чернильная. Только над морем дрожал лунный фосфор. Воздух силился превозмочь дремоту – и не мог. Тиха украинская ночь! Нестерпимо захотелось курить. Он шебаршнул, вставил в рот цигарку. Нащупал кремень.