Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

– Милая Джейн… Съешьте же хоть ложечку. Подкрепитесь. Томная бледность и бледная слабость вышли из моды вместе с вампирами. С этим-то вы, надеюсь, спорить не будете? Думаю, нет. Ведь вы только что горячо ратовали за прогресс. А силы вам понадобятся. Вы же не собираетесь весь вечер просидеть у стены, пока все танцуют?

Обе сойти с ума не могли. Поэтому Остин нахмурилась:

– Вы меня разыгрываете.

Радклиф остановила у рта вилку со спагетти:

– О нет, дорогая.

– Или сошли с ума! О каких танцах вы толкуете?

– Не сошли.

– Мы – и вы – приглашены на небольшой камерный раут.

– С танцами, – уточнила Шелли.

Остин растерялась:

– Но к кому? Даже лорд Сеймур покинул Петербург…

Лицо Радклиф просияло зловещей радостью:

– Речь не о лорде Сеймуре, моя дорогая Джейн.

– Но тогда я не понимаю…

– Душенька, поешьте. Соус того стоит. Господин Гоголь был вынужден снять сюртук, так рьяно взялся за помидоры.

Джейн сжала губы и распахнула глаза.

«Эффектно, – невольно подумала Шелли при взгляде на нее. – Белое лицо, белая скатерть – и красный соус».

Остин метнула негодующий взгляд через стол. Бросила салфетку.

***

Вальс бренчал.

Мебель из большой залы была предусмотрительно вынесена в другие комнаты, а которой не хватило там места – сдвинута к стенам. Всегда невидимая госпожа Петрова особенно усердно отполировала ее по торжественному случаю. Пахло теплым воском от множества свечей.

Часы начали бить десять.

– Англичане никогда не опаздывают, – заверил Пушкин.

Лермонтов тревожно ощупывал запонки. Гоголь был белее собственной манишки и казалось, вот-вот хлопнется на пол, от бакенбард его неистово несло пачулями. «Неужели он на что-то сегодня все же рассчитывает?» – поразился Чехов. Впервые ему пришла в голову мысль, как мало все они знают друг о друге. На сердце от нее стало грустно, нежно, и захотелось дернуть водки.

Лермонтов в сотый раз поправил галстук между твердыми створками воротника. Гоголь в сотый раз распушил свои душистые бакенбарды. Даже Пушкин покручивал на пальце под перчаткой изумрудный перстень.

Чехова это растрогало.

– Во фраке я чувствую себя официантом, – попробовал он шуткой подбодрить остальных. Но ответил ему только Пушкин. И только строгим взглядом. Двое других не сводили взгляда с двери.

– М-да, – пробормотал Чехов. – Разумеется. С дамами обещаю не шутить. Эти шутки глупы и неприличны.

– Наденьте перчатки, – уголком рта напомнил Пушкин. Чехов спохватился, стал пихать пальцы в лайковые отростки.

С десятым ударом часов двери распахнулись. Впустили шуршание шелка. Голые плечи выступали из декольте. Как убедился Гоголь, ровно настолько, чтобы нанести погибель. Зажмурился, будто мог напороться на взгляд Вия, а не декольте дамы средних лет. Получил в бок локтем. Открыл глаза. Тут же захотелось провалиться этажом ниже – голова начала наливаться горячей лавой смущения. На запястьях дам покачивались сложенные веера.

Все семеро засияли навстречу друг другу фальшивыми улыбками, с трудом скрывая взаимное напряженное любопытство. Все говорило о том, что сломать этот лед будет непросто. Так и вышло. Первый вальс говорили о погоде.

– Прошу прощения. – Пушкин, когда музыка смолкла, подвел свою даму к креслу, поклонился. – Хочу убедиться, что стол с напитками в полном порядке. В этом доме нет хозяйки, – улыбнулся он.

У большой чаши с пуншем он остановился. Повел носом. Покачал головой… И успел спрятать опорожненную бутылку под стол за миг до того, как все начали оборачиваться: где же Пушкин?

Затренькал следующий вальс.

Второй тур проговорили о том, что дождливому лету в Петербурге обычно соответствует снежная зима. И наоборот. «Эдак мы с места вовек не сдвинемся», – нахмурился Лермонтов, глядя поверх плеча своей партнерши – госпожи Радклиф.

– Прошу прощения, – так же в пространство за ней молвил он. – Не будете ли вы любезны позволить мне подвести вас к креслам? Я забыл отдать распоряжение, которое не требует отлагательств.

Она, разумеется, позволила. И не успела принять томный облик бабочки, едва присевшей на цветок, как ее кавалер уже возник рядом, уронил подбородок на грудь, показав лакированный пробор, и снова подал ей руку. Радклиф показалось, что на манжетах его расплылись несколько капель и пахнут они спиртом, но проверить себя она не успела – и капли, и запах уже улетучились. А Радклиф не была в ладах с химией настолько, чтобы знать: именно так со спиртом и бывает. Это чрезвычайно летучая жидкость.

Третий вальс радовались тому, как славно было, когда выдалось несколько солнечных деньков. Но теперь в глазах Пушкина и Лермонтова сверкала нетерпеливая надежда узника, чей срок близок к концу.

Первые танцы Гоголь просидел на стуле, нервно скрючившись над собственными острыми коленями. И изучал игру бликов на собственных туфлях.

Затренькал четвертый вальс.

– Вы сегодня не танцуете? – раздалось над его теменем.