Поэты о поэтах. Эпистолярное и поэтическое общение Цветаевой, Пастернака и Рильке

На свете есть смерть и предвиденье. Нам мила неизвестность, наперед известное страшно, и всякая страсть есть слепой отскок в сторону от накатывающей неотвратимости. Живым видам негде было бы существовать и повторяться, если бы страсти некуда было прыгать с общей дороги, по которой катится общее время, каковое есть время постепенного разрушенья вселенной [Пастернак 2004, 3: 209].

Искусство, по утверждению рассказчика, – это аномалия в мире постепенного упадка. Его появление внезапно и ошеломительно, оно одновременно существует как за пределами истории вообще, так и внутри истории культуры:

За деревьями стояло искусство, столь прекрасно разбирающееся в нас, что всегда недоумеваешь, из каких неисторических миров принесло оно свою способность видеть историю в силуэте. Оно стояло за деревьями, страшно похожее на жизнь, и терпелось в ней за это сходство, как терпятся портреты жен и матерей в лабораториях ученых, посвященных естественной науке, то есть постепенной разгадке смерти [Пастернак 2004, 3: 210].

Здесь рассказчик возвращается к возрождающей роли искусства, одному из центральных образов венецианской части «Охранной грамоты». Но эта оптимистическая мысль должна сосуществовать с грозной реальностью жизни художника. Самоубийство Маяковского вызывает у рассказчика реакцию на смерть другого поэта, Владимира Силлова, расстрелянного незадолго до похорон главного героя третьей части очерка [Aucouturier 1979: 345][206]. Рассказчик зовет с собой его вдову: «Узнав о несчастьи, я вызвал на место происшествия Ольгу Силлову. Что-то подсказало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю» [Пастернак 2004, 3: 234]. Судьбоносное совпадение гибели двух поэтов побуждает рассказчика к эмпатии и состраданию конкретным личностям на фоне философских размышлений о судьбе поэзии.

В первой главе отмечалось, что идея «вечного возвращения», вдохновлявшая русских поэтов и мыслителей, была рождена западной философской мыслью. В первую очередь, это были идеи Ницше, оказавшие широчайшее воздействие на российскую литературную жизнь того периода[207]. Помимо «вечного возвращения», еще одной важной концепцией, развитой Ницше и воспринятой русскими литераторами, была концепция трагических противоречий, относящихся к конфликтам аполлонического и дионисийского, язычества и христианства, жизни и искусства, плоти и духа[208]. В русской литературной культуре Серебряного века эти противоположности идеальным образом соединялись в фигуре Пушкина. Как писал в своем знаменитом очерке Мережковский, Пушкин был идеальным воплощением духа, разрешением концепции противоположностей, выдвигаемой Ницше [Мережковский 1906]. В рамках ницшеанской теории «вечного возвращения» Пушкин представлял для русской культуры одновременно прошлое и будущее[209]. Для поэтов Серебряного века его смерть стала событием, отмечающим конец одной и начало новой литературной эпохи. Также обычной практикой стало проводить параллели между гибелью Пушкина и смертью знаменитых литературных и культурных персонажей эпохи. Помимо упомянутых статей Якобсона и Святополка-Мирского, указывавших на параллели между Маяковским и Пушкиным, среди других известных примеров – стихотворение Ахматовой на смерть Блока и очерк Мандельштама по случаю смерти Скрябина[210]. В обоих текстах параллели между Блоком и Пушкиным или Скрябиным и Пушкиным выражали идею кризиса, за которым следует обновление. Эсхатологическая модель, строящаяся на смерти Пушкина, хотя и коренится в русском ницшеанстве, также сформирована христианской традицией, отправной точкой которой стали сочинения Мережковского и Соловьева[211]. За смертью поэта неизбежно должно последовать «новое рождение»[212]. Так, отмечать годовщину гибели Пушкина считалось важнее, чем устраивать юбилейные торжества по случаю дня его рождения [Gasparov 1992: 14].

Эту концепцию «возрождения» подвергает сомнению рассказчик в «Охранной грамоте». Его борьба с «инстинктом смерти» Мальте ослабляет веру в возвращение Пушкина через 100 лет и обновляющую роль искусства. В следующем отрывке ярко выражены леденящие подозрения рассказчика посредством лексики, связанной с морозом и туманом: