Поезд М

Еще одна беспокойная ночь. Встаю с постели на рассвете, глаза зудят: все потому, что я расшифровывала каракули на конвертах, форзацах и грязных салфетках, потом переносила эти тексты в компьютер, в хаотичной последовательности, а потом пыталась отыскать какой-то смысл в этом субъективном повествовании с асиммметричной временной шкалой. Не буду убирать весь этот ворох – пусть так и лежит на кровати. Иду в кафе “Данте”. Задумываюсь о сыщиках – так увлеклась, что мой кофе остыл. Напарники полагаются на глаза друг друга. Сыщик говорит: “Скажи, что ты видишь”. Его напарник обязан ответить четко и подробно. Но у писателей не бывает напарников. Писателю приходится отступить на шаг в сторону и попросить самого себя: “Скажи, что ты видишь”. Зато, поскольку писатель беседует с самим собой, кристальная ясность необязательна, ведь любой недостающий фрагмент – нечеткое, недоговоренное – уже содержится где-то в его сознании. Интересно, получился бы из меня хороший сыщик? Для меня мука мученическая ответить на этот вопрос “нет”, но ничего не попишешь: наверное, вряд ли получился бы. Наблюдательность – не мой конек. Мои глаза словно бы обращены внутрь. Расплачиваюсь по счету, изумляюсь тому, что панно с изображениями Данте и Беатриче сохраняются на стенах кафе – как минимум с 1963 года, когда я зашла сюда впервые. Иду шататься по магазинам. Покупаю новый перевод “Божественной комедии” и шнурки для ботинок. Вдруг подмечаю, что настроение у меня оптимистичное.

Захожу за почтой. Первое издание книги Анны Каван “Слишком мало любви”, два чека – авторские гонорары, увесистый каталог продукции “Ресторейшен Хардвэа” и срочное письмо от секретаря КДК. На конверте нет нашей традиционной сургучной печати, вскрываю его поспешно, с легким трепетом. Внутри – один-единственный лист бумаги с водяным знаком, извещающий всех членов Клуба дрейфа континентов о его официальном упразднении. Секретарь рекомендует уничтожить в шредере всю официальную переписку на фирменных бланках КДК или с его печатями, а также желает нам всем здоровья и душевного покоя. Снизу она приписала карандашом: “надеюсь, встретимся снова”. Я немедленно написала ей краткое письмецо: пообещала исполнить ее просьбу и вложила текст, который сочинила на мелодию, служившую гимном КДК. Пока я выводила на конверте адрес, мне слышались жалобные звуки аккордеона Номера Семь.

День всех святых и снегопад,
Придет ли Вегенер назад?
Знает только Расмус,
А он – в руках Господних.
Крест железный мы поставим,
Вот наш друг – он снова с нами.
Вот его заметки,
Они – в руках Господних.

Я достала с верхней полки в кладовке серую коробку, которая служила мне архивом, разложила на кровати ее содержимое: декларация наших целей и задач, распечатанные на принтере списки литературы, мой членский билет и красная карточка Номера Двадцать Три. А еще – стопка салфеток с заметками, полароидный снимок шахматного столика, за которым играли Бобби Фишер и Борис Спасский, и мой рисунок – портрет Фрица Лёве для новостного бюллетеня 2010 года. Я не стала развязывать голубой шнурок на кипе официальных писем, а просто развела небольшой костер и созерцала письма, пока они горели. Со вздохом скомкала бумажные салфетки, исписанные заметками для моего отчасти злополучного доклада. Я намеревалась вступить в контакт с последними моментами жизни Альфреда Вегенера, черпая энергию из коллективного сознания членов клуба, которое сосредоточенно вопрошало бы: “Что Вегенер увидел?” Но та маленькая катавасия, которую я нечаянно спровоцировала, стала непреодолимым препятствием для видений, которые сродни поэтическому озарению.

Он выехал из Айсмитте в День всех святых, чтобы раздобыть провизию для друзей, а те с волнением дожидались его возвращения. В тот день ему исполнилось пятьдесят. Белый горизонт манил. Он различил впереди дугу, окрасившую снег в разные цвета. Нить, связывающая две души, начала рваться. Он позвал свою любимую, которая была на другом, дрейфующем континенте. Рухнул на колени, увидел в нескольких ярдах впереди своего проводника со вскинутыми к небу руками.

Одеяние Парцифаля, Нойхарденберг