Поезд на рассвете

Длинно прогудел паровоз, и поезд помалу сдвинулся, пополз вдоль посадок. Вот уже миновали семейку диких груш, под которыми Юрка только что спал. И ему вдруг расхотелось куда-то уезжать отсюда, подступила горькая тоска по Устиновке и Раздольному, по тихой речке-камышанке, в которой так безотказно ловятся бубыри, по степным цветам и травам, дорогам среди балок и курганов, по голубям над хатой тетки Феклы и старому ветряку, пропахшему хлебом… Но поезд набирал скорость.

У переезда они неожиданно заметили деда Мосея и очень обрадовались тому, что хотя бы на мгновение видят его снова. Он держал за налыгач Зорьку. Но возок дедов глядел не в сторону дома, не на раздольненскую дорогу, а был повернут к станционному поселку, где жили матрос дядя Микола и Венька. Они помахали деду. Он тоже махал. Не только им. Среди десятков лиц в окнах вагонов он, похоже, Юрку с матерью не различил. Дед Мосей прощался со всеми, кто уезжал этим ранним поездом.

Вот и кончился этот длинный-длинный день. Про такие, наверное, и говорят: день — как год. Вот и замыкал Юрка круг, по которому отправился утром из Доли. Он снова подходил к станции. Подходил со стороны того ставка, из которого они с дедом Черноштаном когда-то поили корову Зорьку и где Юрка при дедовом согласии и твердом обещании не проговориться об этом нарушил материнский запрет и всласть похлюпался в теплой, ласковой воде.

Ставок открылся, блеснул справа, в неглубокой низине. Пустынна была его неподвижная поверхность; на ней лежал спокойный синий отсвет закатного неба. У ближнего к Юрке берега настороженно стояла одинокая цапля. В узкой затоке, в камышах, скрипуче и громко покрикивал деркач — будто старался перекрыть паровозные гудки и оповестить всех в округе, что тут — его владения.

Близки уже были лесопосадка и железнодорожный переезд, за которым они с матерью в последний раз видели деда Мосея, но Юрка передумал идти сейчас на станцию. Ну что там делать всю ночь? Маяться в зале ожидания? Шляться по перрону? Отлеживать бока в сквере, на узкой скамейке, и терпеть над ухом грохотанье товарняков? Ни к чему все это. Ведь можно скоротать часы вот здесь, у ставка: посидеть в тиши да и вздремнуть, а перед утром подбежать прямо к поезду. Тем более что и паек дорожный с собой, — в мешке, нетронутыми лежат утренние Нюрины гостинцы. Не надо никакого буфета. Доставай — и подкрепляйся… И Юрка повернул к ставку. Цапля мигом заметила это: раскинула крылья и куда-то медленно потянула низиной.

На душе было угнетенно и пусто, как в обворованном доме, когда уже очевидно, что кража совершена, но еще не верится, что пропажу тебе никогда не вернут.

Юрка думал все о том же: значит, и в самом деле — ничего уже нельзя поправить в их судьбе? Значит, права Таня: ничего уже в их жизни не возвратить, не изменить? И потому незачем им встречаться, незачем ему больше приезжать сюда, — так что ли?.. Да, она считает именно так. А он? Если не согласен с нею, если думает иначе, то почему не переубедил ее, не доказал свою правоту, не доказал, что не просто  х о ч е т  сюда снова приехать, но  н е  м о ж е т  не сделать этого, поступиться этим, не смеет оставить Таню одну?.. Не доказал. Оробел, поколебался перед ее жесткими и откровенными доводами, в которых, теперь он, кажется, понимал, было больше отчаяния, горечи, самоуничижения, чем действительной убежденности. Она, конечно, почувствовала эту его неуверенность, оттого и поспешила уйти.

На берегу стоял небольшой рыбацкий шалаш, покрытый ветками и травой. Юрка подошел к нему. Место здесь кто-то облюбовал давно. Берег утоптан и очищен от всякого хлама, у воды из камней сложено удобное сиденье, в двух шагах от него в илистое дно воткнуты рогульки из вербы — подставки для удилищ; а сено в шалаше крепко укатано — не однажды тут ночевали, укрывались от непогоды и зноя. Сегодня шалаш тоже не пустовал. Рыбак только что ушел отсюда: кострище на земле было еще теплым, рядом лежала горка сучьев. Другого места для ночевки и нечего было искать.

Юрка положил вещи около шалаша, осмотрелся. Сразу сообразил: пока не стемнело, надо насобирать побольше сушняка. С костром ночью веселей, и не так будут комары донимать. Он побежал к посадке. И в глубине ее, и по краю довольно быстро набрал беремя валежника, оставленного после прореживания полосы. Принес дровишки на берег. Решил сделать еще одну, а то и две ходки. Опять выскочил на взгорок.

— Юра-а-а! — пронзило его сзади.

Он узнал голос. Обернулся. Но поверить в это не мог… По степи летела белая косынка, — к нему на велосипеде летела Таня. Не доехав немного, она соскочила с педали, бросила велосипед на обочине.

— Юрочка!.. Милый! — И обвила руками его шею.

— Откуда ты, Таня? — улыбался Юрка, растерянный и счастливый. — Так же и перепугать можно.

— Напугала, да?.. А я прямо с фермы — и за тобой.

— Как додумалась?

— Очень просто. Села на велосипед и поехала. Ты рад?

Юрка поцеловал Таню.

— Рад? — засияли ее глаза. — Вот и хорошо… А ты почему без вещей? Где они?

— На берегу. Шалаш видишь? Чем не табор?

— Ты тут ночевать надумал? Вот здорово!