Поезд на рассвете

— Надоело, говорит, тут жить.

— Он як! — привстал на доске-сиденье дед Мосей. — Не слухай, брешет. За свою шкуру боится, от и тикает к черту на кулички. С немцами он тут сплясался, теперь боится, як бы що не выплыло та не прибрали его за такие дела. С глаз людских тикает. Потом простят, забудут.

Мать не поверила:

— Не может быть! У него же сыновья в армии.

— Бувае… Дрожал, що скотину заберут, хату спалят, — от и годил им тайно. Думаешь, задарма ему корову, свиней оставили, ни одного курчонка не тронули?.. Теперь и не знае, куды скрыться. Та зраду[10] от людей не сховаешь. Вылезет она.

Юрка вспомнил злобное лицо Сладкомеда. Вот почему он так сбесился, когда мать назвала его полицаем.

— Он предатель, мам?

Мать промолчала.

— Гей, инвалиды мои, небора́ки![11] — безобидно помахал кнутиком дед Мосей, понукая лошадей.

На другую неделю их житья у Черноштановой невестки, тетки Феклы, Юрку с матерью проведала Сладкомедиха: пришла вину перед ними загладить. Принесла в мешке с полведра пшена, полоску толстого сала, пару живых цыплят и большой желтый гарбуз. Мать не хотела ничего брать, но тетка Полина взмолилась:

— Возьми, Люда, от чистого сердца даю… Не держи на меня обиду. Останний раз бачимся с тобой на ций земле… Все распродал мой куркуль. Еду, як у пропасть, як на каторгу. А що сынам буду говорить, и не знаю. — Она вытирала слезы уголком платка. — Помирать все одно сюды приеду, где родилася.

Мать успокаивала ее:

— Обживетесь и там. Глядишь, и не хуже будет.

— Мой дурило знаешь напоследок що утворил? — Тетка Полина перестала всхлипывать. — Срубал обы́два ореха.

— Срубил! — поразился Юрка.

— Взял соки́ру та й срубил. Заставлял, щоб я с ним пилила. Рука моя не поднялася. Так он — сокирою. От нелюдь!

— Но зачем срубил?

— Хотел за них отдельно гроши взять, а той дядько, що хату купил, отказался. Тоди он срубил. Вроде, столяр со станции обещался купить. На доски. Зробит из наших орехов меблю дуже красную…

Куда потом они уехали, Сладкомед никому не сказал. Мебельщика со станции он так и не дождался. Ореховые бревна остались лежать во дворе. Новый хозяин распилил их на дрова.

— Ну шо, козак? — прервал Трифон молчание. — Чего задумался, примолк?

— Да так…

— Места узнаешь?

— Конечно. Все тут осталось, как было. Те же балки, поля, терники.

— Степ — он всегда одинаковый. Наверно, и сто лет назад был такой… Счас уже в Раздольное прикатим. Тебя сразу до Феклы Черноштанихи подвезти? Или на ферму? У них как раз обедняя дойка начинается. Там и застанешь Татьяну.

— Давай к тетке Фекле, — сказал Юрка. — На ферме никто меня не ждет.

— Не знает, вот и не ждет. А знала б, так, может, уже навстречу бежала, по этой дороге.

— Выдумаешь тоже… К тетке поехали. Больше некуда.

— Гляди сам, как лучше. Мне туда, сюда подвернуть — одинаково, пустяк делов. Мотор тянет.

Еще один подъем — и за ним открылась ближняя окраина Раздольного и первая для Юрки, главная примета этого большого села — старый деревянный ветряк чуть на отшибе, с краю просторного выгона, по-здешнему — млын. Прямо от него идти — как раз к тетке Фекле попадешь. Неподалеку и Таня живет — на квартире у чужой бабки.

— Скажи, — не поворачивая к Трифону лица, спросил Юрка, — а как теперь Танина фамилия?

— Ты это шо? — удивленно глянул на него Трифон. — От бражки? Так вроде и выпил — почти ничего, воробьиную норму… Какое ж у ей будет фамилие? От рождения — Непорада. Или забыл?

— То по отцу было. А как теперь, по мужу?

— Опять новости, чесать тебе гриву! — Трифон даже сбавил скорость. — Какому мужу? Тебе приснилося? Когда? В поезде твоем чи раньше, в казарме?.. Ну ты даешь! Нема у ей никакого мужика. Одна она.

— Как… одна? — поперхнулся Юрка.

— А так. Одна, как тополя в степу.

— Она же мне писала, что замужем и что… у нее ребенок.

— Точно, пацан есть. А мужика не было и нету. Так себе, гулящий козел навязался. Окрутил тут ее один ловкач. Командировочный, из городских. На уборку их к нам присылали. Ну он Таньку и приглядел. Потом и приголубил… Поверила ему, дура, а он — тю-тю, и с концом. И стала наша Танька матерью-одиночкой. Ни жена, ни вдова.

— Ты это… правда? — смешался Юрка.

— А чего б я тебе брехал? Какая мне с того радость? Так все и было. Ничего не прибавляю. Ты шо — про это не знал?

— Не знал… честное слово.

— Эге-е. А мы с жинкой решили — все знаешь. И молчали, шоб не подумал — вроде собираемся Таньку страмить.

— Да что ты. Она даже не намекнула, что одна с ребенком. Написала: замужем… и отвечать на мои письма не будет. Больше я и не набивался.

— Ясное дело. Как про такое напишешь? Тут девку надо понимать. Легко ей, думаешь?

— Теперь-то я понимаю, — выдавил из себя Юрка. — Все понимаю.

— Пора, — многозначительно ухмыльнулся Трифон. — Уже не маленький.

— Ну и как же она теперь?

— Как все матери-одиночки. Беду́ет. Кто теперь возьмет ее с таким «приданым»? И без них, без покрыток, девок хватает… Вот ты бы такую взял? Только честно.

Подумав, Юрка ответил:

— Не знаю… Наперед не загадаешь.