Поезд на Солнечный берег

— Прекратить галдеж! — заорал компьютер. — Подсудимый, держите себя в руках!

Ромул стих и смотрел на мышкетеров обессмыслившимся взором. Первый из них подошел и сел перед ним на край стола.

— А теперь ты расскажешь нам все, что знаешь, и помни: твое спасение может зависеть от этого. Давай по порядку. Кто превращался в лист? Что за вампир? И какая такая она?

Наступило напряженное молчание.

— Да, — сказал Ромул, — я готов.

Сон тридцать второй

Когда Филипп отнял руки от лица, Ада, настоящая Ада по-прежнему была там. Молодой человек не решался поднять на нее глаза; и оба они стояли чужие, как враги.

— Зачем ты пришла? — тихо спросил Филипп.

«Ты пришла. Ты пришла. Ты пришла», — отстучало его сердце.

— Ты хотел меня видеть, — сказала она.

— Откуда ты знаешь?

Она протянула к нему сжатую руку и разомкнула пальцы. На ладони лежали капельки дождя. Но вид у Филиппа был такой угрюмый, что Ада виновато опустила руку.

— Я могу уйти, — сказала она.

Филипп улыбнулся, и улыбка его причиняла боль.

— Это ужасно, — сказал он, глядя куда-то поверх ее плеча. — Я не могу тебя видеть… и не могу не видеть тебя.

Ада задрожала; но она вспомнила, зачем пришла сюда, и собрала все свое мужество.

— Филипп, — начала она, — ты очень славный, но…

Филипп предостерегающе поднял руку.

— Не надо. Я знаю, что за этим следует. Ты больше не любишь меня?

— Нет.

— Ты никогда не любила меня.

— Нет.

«Нет; я всегда любила тебя, но, Филипп, Филипп… Если бы ты только мог понять!»

Филипп повел плечом. Ему было очень больно, он задыхался от бессилия, гнева, горечи, и в то же время какое-то нечеловеческое спокойствие разливалось по всему его телу. Так, наверное, чувствует себя человек на обреченном космическом корабле, оставивший всякую надежду на спасение. Он только обронил:

— Может быть, ты и права. Я бы все отдал на свете, чтобы сказать то же, что ты сказала мне сейчас.

И еще он сказал:

— Одни живут в мире реальности, другие — в мире мечты. Я становлюсь таким, как все, и все-таки я благодарен тебе за то, что был другим. — Две слезинки покатились по щекам Ады, а может быть, это просто был дождь. — Я теперь беднее последнего нищего, Ада, но любовь — не подаяние, чтобы ее клянчить, и я… я не могу.

Дождь перешел в черный снег. Черные хлопья падали на лицо Филиппа, обжигая холодом; но он не чувствовал ничего. Фаэтон не винил девушку ни в чем; никто не мог быть виноват в том, что она не любила его, и менее всех — она. И все же ему было жаль своей загубленной мечты, и над ней он плакал горькими слезами — в душе, потому что гордость не позволяла Филиппу показать, как же ему на самом деле больно.

— Погода сломалась, — безучастно заметил он, чтобы разорвать это невыносимое молчание.

— Что же теперь будет? — спросила Ада.

— Ничего, — ответил Филипп. — Министерство погоды напишет прошение, вызовут мышкетеров и пушками расстреляют облака.

— Мне жаль…

— Мне тоже, — сказал Филипп; собственный голос доносился до него словно откуда-то издалека. — Плохо, когда небо расстреливают из пушек.

Ада сделала шаг к нему; еще немного — и она, забыв обо всем, бросилась бы ему на шею. Филипп не шелохнулся, но она встретила его взгляд — и все в ней умерло.

— Я не умею просить, — сказал Фаэтон, и горькая улыбка исказила его рот.

— Я бы хотела, чтобы ты был счастлив, Филипп, — сказала Ада искренне. — Мы так мало знали друг друга. — Она жалко усмехнулась. — Ты и я, мы… Я не могу тебе ничего объяснить. Ты встретишь кого-нибудь еще, ты ведь такой замечательный! У людей всегда так бывает, я знаю. И потом, твоя невеста… — Она запнулась и тяжело покраснела.

— Да, — сказал Филипп, — но разве я смогу построить для нее радугу после того, как встретил тебя?

— Конечно! — горячо воскликнула Ада. — То есть… Я не хочу, чтобы тебе было плохо, Филипп.

— Мне не будет плохо, — отрезал Филипп. — У меня не будет больше сердца, и я не стану строить радуги. Все будет хорошо.

Ада растерялась. То, что он страдал из-за нее, было невыносимо; но она не могла поступить иначе — ради него. Ей столько хотелось сказать ему, но она не смела, и сердце ее разрывалась на части.

«Земля касается тебя, а я не могу; снег касается тебя, но не я. Вот и все, — думал юноша. — Неужели все? Как это горько — терять тех, кого ты любишь».

— Филипп, — сказала Ада дрожащим голосом, — это последний раз, когда мы видимся.

— Что ж, — сказал он, придав своему голосу беспечную беззаботность, — прощай.

«И уходи, только поскорее, потому что я не выдержу этого, не выдержу, не выдержу…»

— Прощай, — эхом откликнулась Ада и растворилась в метели. Ее фигура становилась все бледнее, все меньше; быть может, она оборачивалась, чтобы взглянуть на него в последний раз, но Филипп уже не мог видеть этого. «Вернись», — проговорил он вслух, как будто она могла его слышать.

В следующее мгновение все смешалось; земля и небо, воздух и ветер. Филипп понял, что он остался — один.

Сон тридцать третий