Поезд пишет пароходу

— Доброе утро! Я не помешал? — Я захлопываю блокнот с недописанным письмом и поднимаю голову. Прямо передо мной стоит Гидон Кит собственной персоной. Он в модном спортивном костюме желтого цвета. Неужели занимался бегом? Невероятно.

— Пойдете сегодня на лекцию? — спрашивает он, протягивая мне буклет.

— На лекцию Зобака? Поэма о диабете или описание похождений раздраженного кишечника?

— «Жизнь желудка», — объявляет Кит.

— Ага, значит, на этот раз желудок!

— Напрасно иронизируете. Зобак, конечно, забавный, но дает дельные советы. Я взялся кое-что выполнять и похудел на четыре килограмма.

— Мне нечего возразить на столь серьезный довод.

— Мне кажется, или мы и в самом деле где-то встречались? — Кит явно хочет сесть и смотрит на мою палку так, словно она должна смутиться и уступить ему место. Я отодвигаю ее, помедлив лишь долю секунды, но чувствую, как эта самая доля падает на чашу весов, словно крохотная гиря, и раздутое Китовое самомнение становиться легче на целый грамм.

Я знала, что вот-вот встречу его в парке или в столовой, и все-таки мне тяжело говорить с ним беззаботно. Кит усаживается рядом и внезапно закатывает рукав спортивной куртки. Он показывает мне руку, белую и беззащитную, как очищенный банан.

— Вот, полюбуйтесь! — Над локтем у Кита сочный свежий синяк. — Стукнулся о косяк в ванной, — сообщает он доверительно. Я любезно и сочувственно улыбаюсь. Я тоже в первые недели набила себе немало синяков. О безумной архитектуре «Чемпиона» и ее вопиющем неудобстве я написала Голди в первом же отчете.

— Вроде обустроился, а к этому все не привыкну. Чертовы кривые косяки и шестиугольные комнаты, чертов модернизм, чертов Герц!

— Герц — это кто?

— Не кто, а что. Герц — это явление, ну и мой друг заодно. Герц все это спроектировал, вот этот модернистский… бред. Наклонные стены, дверные проемы под немыслимым углом… Когда набьете очередную шишку, будете знать, кому сказать спасибо. Впрочем, вы не сможете, парень давно умер.

Я смеюсь — все-таки в обаянии Киту не откажешь. Даже теперь, когда от него несет каким-то лекарством. Аромат дорогого одеколона лишь едва пробивается сквозь этот аптечный запах, словно крики запертого заложника.

— Мы думали, что никогда не постареем, Герц и я, — добавляет он вдруг тихо. — Герц твердо знал, что и дальше будет карабкаться по своим конструктивистским лестницам.

— А вы?

— А я… Хотите правду? Я думал так из-за музыки.

— Музыки? Какой?

— Вот «Отель Калифорния», например. Я помню, как впервые услышал эту песню в семьдесят шестом. Я тогда подумал: «Ну как такое может быть, старик, любящий «Калифорнию», я еще ни одного такого не видел».

Мы смеемся, и он продолжает:

— Ей-Богу, казалось, что только лишь разлюблю это, так старость на меня и накинется. Я не знал, что все работает наоборот.

— Наоборот? Это как?

— Да элементарно же! Вот мы с вами — первые люди на земном шаре, кто стареет вместе с «Калифорнией». То есть это не мы с ней, а она с нами: это мы продели ее в себя, как нитку в иголку, и тянем, тянем за собой, в старость, в нашу… в нашу смерть, в будущее. Теперь это уже не музыка хиппарей, а просто человеческая музыка. Помните анекдот про «передать соль»? Кто знает, может, для того я и жил, чтобы перетащить на себе «Калифорнию». Но что тогда делать вот с этим? — Кит кивает на корпуса за нашей спиной. — Чертов укурок Герц придумал такое, что не пролазит в игольное ушко. Знаете, как вначале назывался этот проект? «Конусы»! Конусы, а вовсе никакой не «Чемпион». Это потом Герц изменил идею: поменял конусы на комки, правда, как видите, не менее дикие, а заказчики поменяли название. Но все равно, главное осталось: весь этот белый абсурд. Не знаю, чего он ожидал от будущего, чего мы ожидали. Это было задумано как гостиница для всяких международных делегаций и шишек-дипломатов. Можете себе представить их здесь? Вот и я не могу. А теперь скажите, каких гостей собирался разместить здесь Герц, — инопланетян? Нет, я точно помню, он не верил в пришельцев, тогда чего он ожидал от нас? Видимо, он думал, что мы как-то так изменимся, что еще пара лет, и скошенные стены будут нам в самый раз. Но мы не изменились. И теперь каждый раз, когда я стукаюсь о потолок в своей треугольной ванной, думаю только об этом: «Получай, Кит, получай, дурья башка. Надо было быть смелее. Надо было либо перевернуть этот мир с ног на голову, либо умереть молодым».

…

Кит уже давно ушел, а я все продолжала там сидеть. Еще один золотой февральский день позади, зима заканчивается, а я так не хочу, чтобы наступало лето. Но тут я вспоминаю, как в конце лета боялась, что зима окажется слишком дождливой или бессмысленно сухой. Лишь недавно мне пришло в голову, как это глупо: я всегда настороже, словно туповатый рыцарь, который ищет своего врага, чтобы сразиться с ним, но вдруг неожиданно находит его умирающим. «Видишь, я умираю, я ухожу — тебе не с кем воевать», — говорят мне зима и лето, и я чувствую себя не то брошенной, не то одураченной: мир вновь оказался уязвимей и слабей меня.