Поезд пишет пароходу

— Ох, простите, Стелла, я вас не заметил. Что вы здесь делаете в такую рань? Я должен запереть комнату.

Я хотела попросить, чтобы он разрешил мне вновь включить компьютер и посидеть здесь еще немного, но вдруг мне в голову пришла странная мысль. Разве я не получила сейчас нежданный подарок: ответ на вопрос, который терзал меня уже два года, и, заодно, все необходимые зацепки? Начни я сейчас суетиться и пытаться узнать больше, не собьет ли это торжественную поступь судьбы? Я давно чувствовала, что заигралась и пора заканчивать, но все текло, как текло, и я не знала, как остановиться. Прогулки в парке «Чемпиона», книги из местной библиотеки, чашка горячего молока с взбитой пеной, в которой спрятано горькое кофейное зерно, — я не могла придумать причину, чтобы все это оставить. Но теперь было ясно: мое пребывание здесь приходит к завершению.

…

Обычно мой день начинается с того, что я подхожу к зеркалу и улыбаюсь. Шире, еще шире — чтобы четче обозначились носогубные складки. Затем я наношу карандашом две первые морщины. Потом изображаю удивление — так становится видно, где рисовать борозды на лбу. Гримироваться под старуху еще в детстве научила меня мама. Еще тогда я узнала, что если подрисовать вниз внешние углы глаз, то глаза станут старше, а брови и ресницы нужно обесцвечивать неравномерно, чтобы выглядели естественно. Еще в детстве я слышала, как кто-то из маминых театральных приятелей сказал, что «все эти штучки» работают лишь издали: вблизи обман будет заметен. Это здорово меня раззадорило. Сколько старух с тех пор я примерила — трудно подсчитать, и убедилась в том, что во многом тот мамин знакомый был прав. Обман будет заметен, если кто-то окажется слишком близко. К счастью, у меня есть палка: с ее помощью мне удается очерчивать вокруг себя невидимую границу. Мамины темные очки сохранились и теперь выглядят супермодными. Я надеваю их, когда лень возиться с гримом над веками. Сеть тонких морщинок на перламутровой, как рыбье брюшко, старческой коже приходится имитировать, а это сложная задача. Шляпа, очки и подушечка, которая крепится под платьем и делает спину покатой — без этого не обойтись, зато все остальное — чистая живопись. И игра, — как же без этого.

Больше всего я люблю работать над руками. Я делаю их пестрыми, почти нарядными. Но вершина моего мастерства — не морщины и не веснушки, а темные пигментные пятна: одно на лице и несколько помельче — пониже локтя. Они чуть поднимаются над кожей бархатными коричневыми островками. Пятна мне необходимы. Чей-то взгляд они притягивают, а потом — запирают, словно цветок-мухоловка — зачарованную букашку. А кого-то, наоборот, отталкивают так, что человек вообще меня не рассматривает. Я не хочу, чтобы собеседник вглядывался в глаза и веки за полутемными очками, или вдруг разглядел бы сквозь волосы мое ухо — новенькое и голенькое, как купальщик, выскочивший из речки в прибрежный кустарник. Шляпа, палка, шелковый шарф, пестренький летящий крепдешин, дымчатые очки — эх, Стелла, возможно, мы и не придумали ничего нового и использовали штампы, но полутона подвластны только великим, а мы — любители.

Стелла еще нелюдимее, чем я сама, и я боюсь, что некоторые ее привычки уже стали моими. Я бываю на людях лишь пару часов в день. Дольше не выдержала бы ни я, ни мой сложный грим. Я уже привыкла садиться против света, и главное — не подпускать никого слишком близко. Единственное исключение — маникюрша. Каждую неделю я кладу свою руку, это живописное произведение, на ее стол, под яркую лампу. Сама не понимаю, зачем мне эта еженедельная встряска, но страшно горжусь результатом: меня все еще не поймали, и на руке появляются пять алых знамен победы.

Я проверила тайник в пуфе — все на месте: деньги, документы и письма. Всего-то два письма: от Итамара и из Союза Кинематографистов. Первое, написанное спустя пятнадцать лет, после того как мы уехали из его усадьбы, я помнила почти наизусть. Я нашла его, роясь в маминых ящиках, когда она лежала в больнице. Я тогда искала документы медицинской страховки. Получив это письмо, мама мне его не показала, и я поняла почему: к письму прилагался чек на ее имя, и она, видимо, так и не решила, обналичивать его или нет.

Здравствуй, Эстер!