Поезд убийц

— Нет. Просто подумай об этом. Недопустимо справлять малую нужду прямо в вагоне поезда. Недопустимо заставлять кого-то раздеваться. Нельзя лгать и распространять ложные слухи. Нельзя курить. Нельзя сесть на синкансэн, не купив билет. И ты должен заплатить деньги, чтобы попить сока.

— О чем вы говорите?

— Например, прямо сейчас я хочу тебя избить. Мне можно это сделать?

— Вы серьезно?

— Что, если да? Что ты будешь делать?

— Но я не хочу.

— Почему?

Принц размышляет над ответом. «Должен ли я сказать ему, что просто потому, что я не хочу, чтобы он это делал, — или что он может сделать это, если ему так хочется?»

— Жизнь полна правил и запретов. — Судзуки пожимает плечами. — Есть правила относительно всего. Если б ты был сам по себе, то не возникало бы никаких вопросов, что тебе можно, а чего нельзя; но как только появляется кто-то другой, тотчас возникают самые разнообразные правила. В любой момент нашего существования мы окружены бесконечными правилами, у которых как будто нет никаких ясных оснований. Иногда нам кажется, что нам едва ли позволено хоть что-нибудь. Поэтому мне странно, что из всех многочисленных правил и запретов, о которых можно спросить, больше всего тебя интересует, почему же нельзя убивать людей. Конечно, я слышал этот вопрос и от других детей тоже. Ты мог бы спросить, почему нельзя бить людей, почему ты не можешь без спроса прийти в чужой дом и лечь там спать или почему тебе не позволено разводить костер в школе. Почему нехорошо оскорблять других людей. И так далее. Так много правил, в которых гораздо меньше смысла, чем в запрете на убийство… Так что каждый раз, когда я слышу от кого-то твоего возраста вопрос о том, почему же нельзя убивать людей, у меня возникает ощущение, что он просто пытается довести все до крайности — просто для того, чтобы заставить взрослых испытать дискомфорт. Прости меня, пожалуйста, но это именно так и выглядит.

— Но я правда хочу знать почему.

— Как я уже сказал, жизнь полна правил — бесконечных правил. Однако есть множество правил, даже нарушив которые ты все еще можешь все исправить. Скажем, если я украду твой кошелек, то могу просто его тебе вернуть, или если я что-то пролью на твою одежду, даже если она будет непоправимо испорчена, я все же смогу купить тебе новую. Возможно, это немного испортит нашу дружбу и сделает наши отношения натянутыми, но все же можно будет сделать вид, что все более или менее по-прежнему. Но когда кто-то умирает, это невозможно исправить. Нельзя вернуть умершего обратно в мир живых.

Принц фыркает, уже готовый спросить, потому ли это, что каждая человеческая жизнь замечательна и прекрасна, но прежде, чем он успевает открыть рот, Судзуки продолжает.

— И я не хочу сказать, что в каждой человеческой жизни есть что-то особенно замечательное и прекрасное, — говорит он серьезно. — Но подумай об этом с другой точки зрения. Что, если б ты сжег единственную существующую копию манги? Как только она исчезла, ты никогда не сможешь ее вернуть, ведь второй такой нет на свете. Конечно же, я не считаю, что человеческая жизнь и манга обладают одинаковой ценностью, но в качестве объективного сравнения можно допустить, что в этом смысле они одинаковы. Поэтому, когда ты спрашиваешь меня, почему нельзя убивать людей, ты можешь также спросить меня, почему нельзя сжигать последнюю существующую копию редчайшей манги.

— Учитель, какой ты оказался неожиданно разговорчивый! — смеется пожилой мужчина.

Но едва ли можно сказать, что Судзуки взволнован или экзальтирован, — напротив, чем больше он говорит, тем тише и спокойнее становится, тем более размеренно звучит его вежливая речь. Принца охватывает странное подозрение, что его собеседник, возможно, не совсем человек.

— И вот, после всего, что я сказал, я дам тебе мое заключение. — Голос Судзуки звучит так, будто он говорит своим ученикам, что этот вопрос обязательно будет спрошен на экзамене, так что они должны слушать его внимательно, если хотят узнать ответ.

— Д-да?

— Если бы людям было позволено убивать друг друга, государство не могло бы нормально функционировать.

— Государство? — Принц хмурится, боясь, что ответ может расплыться в абстракцию.