Поэзия как волшебство

В поэтической книге Бальмонта «Тишина» (1897) сложные метафоры Фета, такие как потухший огонь («но жаль того огня») как метафора смертной любви, оплакивающей саму себя и тем самым как бы гасящую этот огонь, превращаются в метод развертывания сюжета, как во вступительном сонете книги, где остывший кратер вулкана – образ и превращения в сказку погибших автохтонных культур Америки, и образ сохранения всех следов действительности, не только окаменевших лавой, но и рассыпавшихся впечатлениями по огненному небу. Что у Фета было реализацией глубинного образа смертной любви, у Бальмонта становится концепцией действительности, превращающей мечту в действительность и действительность в мечту. Говоря на языке библейской экзегезы, Фет использует «аллегорию», а Бальмонт – «типологию».

Еще раньше, чем Фет, другой чарователь нашего стиха, создал звуковую руну, равной которой нет у нас ни одной. Я говорю о Пушкине, и при звуке этого имени мне кажется, что я слушаю ветер, и мне хочется повторить то, что записал я о нем для себя в минуту взнесенную. —

Ветер ассоциируется с Пушкиным благодаря ряду образов: плаванию под парусами «Осени», образу свободы «Зачем кружится ветр в овраге», «Буре» и другим, и здесь значимы оказываются не нюансы образа ветра, а его устойчивость, хотя для этого Бальмонт явно смешивает ветер и бурю. Все же у Пушкина ветер вдохновенный, а буря побеждается самодовлеющей красотой, «девой на скале».

Все, что связано с вольной игрою чувства, все, что хмельно, винно, завлекательно, это есть Пушкин. Он научает нас светлому смеху, этот величавый и шутливый, этот легкий как запах цветущей вишни, и грозный временами, как воющая вьюга, волшебник Русского стиха, смелый внук Велеса. Все журчанье воды, все дыхание ветра, весь прерывистый ритм упорного желанья, которое в безгласном рабстве росло и рвалось на волю, и вырвалось, и распространило свое влияние на версты и версты, все это есть в Пушкинском «Обвале», в этом пляшущем празднике Л, Р, В.

Скрытая цитата из «Слова о полку Игореве», где Боян назван внуком Велеса. Стихотворение «Вишня» тогда еще считалось несомненно пушкинским; но, возможно, имеется в виду просто образ вишневых уст, и тогда Пушкин для Бальмонта – вдохновенное дыхание поцелуя.

«Оттоль сорвался раз обвал
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могучий вал
Остановил.
Вдруг истощась и присмирев,
О, Терек, ты прервал свой рев,
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
Свои брега».

Краткость строк и повторность звуков, строгая размерность этой словесной бури, проникновение в вещательную тайну отдельных вскриков человеческого горла непревзойдены. Здесь ведун-рудокоп работал, и узрел под землей текучие колодцы драгоценных камней, и, властной рукой зачерпнув полный ковш, выплеснул нам говорящую влагу. Русский крестьянин выносил в душе своей множество заговоров, самых причудливых, вплоть до Заговора на тридцать три тоски. Неуловимый в своих неожиданностях, ветролетный Пушкин создал в «Обвале» бессмертный и действенный «Заговор на вещие буквы», «Заговор на вызывание звуковой вести-повести».