Поэзия как волшебство

A man cannot say, «I will compose poetry». Teh greatest poet even cannot say it; for the mind in creation is as a fading coal, which some invisible inf luence, like an inconstant wind, awakens to transitory brightness; this power arises for m within, like the color of a f lower…

Буквально:

Никто не может сказать: «Я сочиню поэзию». Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в творчестве – блеклый уголь, который некоторое невидимое влияние, будто непостоянный ветер, пробуждает к преходящей яркости;

такая сила поднимается изнутри, как цвет цветка…

Шелли, как атеист, настаивает только на активизации ума под действием интеллектуальных ассоциаций, которые неустойчивы, но именно поэтому могут вызвать состояние подъема и демонстрации жизненной силы. Бальмонт акцентирует внимание на активности ума как на способности созерцать иные миры.

Современный стих легко забывает, слишком часто не помнит, что нужно быть как цветок, для того чтобы чаровать, корнями быть в темных глубинах внесознательного, долго быть в испытующих недрах Молчания, прежде чем, раскрыв свою чашу, быть влюбленником Луны и, главное, пламенником Солнца. Лишь тогда оправдывается вещее сказание Скандинавов, что творческий напиток, делающий человека скальдом, состоит из крови полубога и пьянящего меда.

Пересказан эпизод, без называния мифологических имен, о Меде поэзии из «Младшей Эдды».

Из крови полубога, убитого карликами, и меда, сбираемого пчелою с цветов. Сокровенные смыслы Скандинавской саги глубже и богаче, чем это можно подумать с первого взгляда. Если цветок есть верховная красота растения, полный его праздник, вся его скрытая сила, вся его огненная мечта и благовонная греза, и красочная математика, и безмолвная медвяная музыка, – та светлая пыльца, из которой звенящая пчела делает тяжелый пахучий мед и богомольный воск, что хранятся в заветных кладовых улья, эта звездность еле зримых цветочных пылинок, столь же нежных, как красочная пыльца крыльев бабочек, есть наиболее тонкая и наиболее верховная из всего богатства самого цветка, который есть верховное малое солнце в зеленой жизни растения. Здесь опять зеркало в зеркале, и они углублены еще новым зеркалом, и многократная зеркальность, чаруя душу безгласной музыкой, уводит ее от предельного к бесконечному.

Богомольный воск назван так не только по церковным свечам, но и по пониманию богомолья как паломничества, наподобие дела пчелы, собирающей нектар. Окрас бабочек как «пыльца пыльцы» – варьирование мотива «глубины в глубине», которая и делает первую глубину событием, а не просто местом.

Чтобы составить кровь полубога, убитого карликами, вступили в мир, любовно помирились, вечно враждующие, духи Воды и Огня. Если я полубог и пойду к карликам, конечно они убьют меня. Снизойдя, я отдам свое божеское человеческому. Но малые человеки опьянятся моею кровью, и будет их дух как вьющийся хмель, который бежит змеевидно, изумрудным своим побегом, от Земли к Небу. Хорош этот творческий напиток. И хранится он у Гигантов. Стоит быть жертвой для него. А в душе есть Жертвенный Зверь.

В настоящее время при изложении скандинавской мифологии чаще говорят «великаны», а не

«гиганты». Связь змеи, зеленого цвета (возможно, ассоциация с зельем яда) и вызова небу у Бальмонта могла решаться в ключе байронизма:

И я не Змей, уродливо-больной,
Я – Люцифер небесно-изумрудный.

«Смертью – смерть» (1899)